Это напоминает сумасшествие в самом чистом виде. Помешательство, какое еще нужно поискать. Возрождаясь и умирая в каждом звуке, мальчик не просто изливает душу… он выкорчевывает ее, вместе с сердцем, кладя все к дну своего инструмента.
Я слышу тревожное перешептывание домоправительниц, хоть это и странно в таком шуме. Но, похоже, с сумасшествием Даниэля мы все тонем в пучине безумия. А чем не безумие, среди громчайшей драматичной мелодии услышать шепот?..
Смычок вверх… смычок вниз… черные ресницы мальчишки касаются его кожи, пальцы сводит судорога, а самая первая и главная слезинка летит вниз, к бездне пола… и в ту же секунду все кончается.
Его терпение. Его сдержанность. Его сила.
Откидывая к чертям виолончель и смычок, разжимая побелевшие пальцы, Даниэль с судорожным вздохом обхватывает себя руками. Его рыдания сотрясают тишину замка так же, как мгновенье прежде музыка.
Я теряюсь, ожидавшая любой развязки, но не такой.
Это похоже на нечто сюрреалистичное, невозможное в принципе. Или атмосфера на то намекает или то, как беззащитно выглядит Даниэль… во мне что-то переворачивается с ног на голову и к горлу подступает ком.
Он дрожит. Бледная кожа в окружении черной ткани его одежды — у мальчика словно извечный траур — выглядит, мягко говоря, впечатляюще. Сжавшись, съежившись он, и стесняясь краем сознания своего поведения, и уже отказавшийся основной его частью чего-либо стесняться, не может успокоиться. Даже для банального вдоха.
Испуганные, домоправительницы не знают, что делать.
А я, мне кажется, знаю.
Как во сне, хоть и полноценно отвечая за каждое свое действие, поднимаюсь с кресла. Три шага до рыдающего Даниэля делаю довольно быстро. И пугаю его, что легко определить по всколыхнувшемуся затравленному взгляду, когда снимаю свой плед и кладу на его плечи.
Юного Вольтури передергивает как от удара током.
Он дышит настолько сорвано и поверхностно, что начинаю бояться и я.
Переступаю виолончель. Становлюсь к нему ближе.
— Это того не стоит.
Зажмурившись, мальчишка отворачивается в другую сторону. Но плед не отпускает.
Я чувствую в себе неожиданный прилив чудодейственной силы. Порой такое срабатывало во мне при виде мучающегося Эдварда.
Осторожно, бог знает почему еще боясь боли, я присаживаюсь перед злополучным креслом. Своими пальцами касаюсь пальцем юного Вольтури. Мои, по сравнению с его, выглядят чуть ли не загорелыми, хотя бледности мне не занимать.
— Посмотри на меня.
Он не намерен. Никогда. Ни за что. Держится до последнего, смаргивая слезы и вздернув подбородок. Мычит что-то, давит рыдания. Но не собирается смотреть. Нет. Ни в жизни.