О боже мой.
Я вбегаю в свою комнату, хлопнув дверью. Закрываю ее, а потом спешу к постели. И, подавив первый вскрик в подушку, поддаюсь истерике.
Не справляюсь с силой волн и ветра.
Маленький мой…
* * *
Он тихонько стучится ко мне в спальню около двенадцати ночи.
Неслышной тенью, бесплотным духом проникает в приоткрытую дверь.
Но я его чувствую. Или просто обостряются все рецепторы, не способные дать сознанию хотя бы минимальный перерыв. Они теперь ненавидят Даниэля вместе со мной.
Он сиротливо останавливается в дверях. Вглядывается, вслушивается, сплю я или нет.
— Изабелла?..
Лучший способ — его игнорировать. Достаточно жестко и, что не менее важно, достаточно действенно. В конце концов, я не обязана с ним общаться. Тем более после сказанного.
Я пыталась помочь — зря. Я не должна влезать в те дела, что меня не касаются. Это справедливо, что получила. Запомню.
Но Даниэль все еще здесь. И что-то мне подсказывает, настроен он решительно.
Повторяет зов.
— Пошел вон, — я не в том положении, чтобы соблюдать правила вежливого поведения. Моя подушка мокрая от слез, а их отзвук в голосе отдается скребками в горло. Я устала. Я хочу спать, даже если вряд ли смогу. И слишком я скучаю по Эдварду, чтобы вместо мыслей о нем говорить с юным Вольтури.
— Мне бы хотелось извиниться, — негромко, сделав вид, что не услышал меня, просит мальчишка.
Я вскидываю бровь. Не думаю, что на своем месте, вдалеке от окна и двери, в темном углу кровати, хорошо заметна. Он не найдет меня, пока не включит свет. А включить не посмеет.
Надо же, как все быстротечно. Теперь я жестока.
Меланхолично повторяю:
— Пошел вон.
Но мальчишка упрям. Достаточно, как оказалось. Еще одно интересное наблюдение. Жалко только, что сил наблюдать уже не осталось.
Происходящее все эти дни кажется сном. Каждая минута, каждая секунда… все вокруг. Это странный, страшный, цветной сон. А я все никак не могу проснуться. А я все заперта своим же сознанием.
И как только у меня хватало мужества все это терпеливо сносить? Смирение, пожалуй, движущая сила номер один. Я тому доказательство.
Но даже у самых ярых причин бороться бывает окончание. Они притупляются. Свет становится темнее. А мир… мир окрашивается серым.
Слова Даниэля, хоть никогда ему и не признаюсь, обрезали во мне ту крохотную нить, на которой держалось все. Он первый напомнил мне о том, что я потеряла ребенка… первый из всех. Его почетная доля…
И правда. Малыша нет. Эдварда нет. Меня нет.
И не имею никакого представления, будет ли еще хоть кто-нибудь или что-нибудь хоть однажды.
Пессимистично.