Приникаю к окну, которое в этой комнате единственное, и пытаюсь впитать его прохладу через кожу. Пальцами притрагиваюсь к стеклу, дыханием вынуждаю запотеть ровную поверхность.
Невыразимо горько. Чересчур.
А сзади опять, черт ее дери, хлопает дверь. Вернее, прикрывается.
И на моих плечах, едва ли не оттаскивая от окна, оказываются теплые и нежные пальцы мужа.
— Белла, — зовет он, бормоча мое имя среди череды поцелуев. Топит в них, укутывает, доставляет прямиком к сердцу. Те места, каких он касается губами, начинают саднить на моей голове.
— Что ты от меня хочешь? — не удержавшись, выдаю ему, заходясь слезами, — в чём моя вина?
Растерянный, Эдвард не находится, что ответить. Он прекращает поцелуи, но усиливает объятья, и волнами от его образа исходит беспокойство. Причем на сей раз совсем нешуточное.
— Что я должен хотеть?
— Я тоже хочу это знать! В чём моя вина? — выкрикиваю, до крови прикусив губу, — в том, что забочусь о тебе? В том, что волнуюсь за тебя? Ты теперь даже не будешь есть то, что я готовлю?
Моя тирада производит на Каллена достаточное впечатление. Готов он к ней или нет, но производит. И делает его голос практически неслышным.
— Прости меня.
— Нет… — хныкаю, морщась, — ты так не чувствуешь… ты просто говоришь… ты только потому, что я плачу… только поэтому!
Тронув губами мое плечо, Эдвард качает головой. Не отвечает, просто качает головой. А потом со всей возможной нежностью, какую я уже после вчерашнего и не надеюсь получить, поворачивает меня к себе.
Я упираюсь, пытаюсь вырваться, но держит он крепко. И таким же крепким взглядом, пронизывающим меня до самого сердца, вынуждает на себя посмотреть.
Заплаканная, испуганная, с дрожащими губами и безостановочными, нестерпимыми слезами, я все же смотрю. Не моргая смотрю, так, как мало на кого бы посмотрела.
Дозволяю ему все. Пусть делает что пожелает, пусть говорит, пусть ведет себя как хочет… ничему не стану препятствовать. Все снесу. Оскорбления? Попытку вразумить? Черствую расстановку приоритетов? Пусть наконец объяснит мне, какая моя роль не только в этом доме, но и в его жизни. Я имею право голоса? Мои обязанности ограничены?
Господи Боже мой, чувствую себя дорогой куклой…
— Я люблю тебя, — произнося то, чего совершенно не ожидаю услышать, Эдвард возвращает мое внимание к себе. Его глаза тоже горят, в них тоже видны слезы, но кроме них там нежность, сострадание и та самая любовь, о какой ведет речь. Не лжет.
— Любишь?..
— Люблю, — твердо повторяет мужчина, улыбнувшись моему неверию. Наклоняется и целует в лоб. Крепко, как ту, которую защищает. Как дорогого человека, — Белла, я люблю тебя больше всех на свете. И я на многое готов, чтобы ты не плакала.