Меня переполняют чувства. Это сложно выразить и еще сложнее понять, но их просто слишком много. Бьют ключом, текут бурной рекой. А количеству соленой влаги в своем организме я и вовсе поражаюсь.
Но все это того стоило — все, что случилось. За такие слова Эдварда, за искренность его чувств я готова пережить все это снова.
— А себя?.. — только лишь спрашиваю, осторожно поцеловав рубашку на его груди.
— Ммм?
— Зачем ты себя заточаешь? — пальцы ласково движутся по спине, притрагиваясь к черному пиджаку и опускаясь к поясу брюк. Потом обратно — и на шею. По коже, по вороту рубашки. По волосам. Я никого на свете не смогу любить сильнее. И никого на свете больше, чем этого мужчину, не боюсь потерять. Сегодня как никогда ясно это вижу.
— О чем ты? — он опять хмурится.
— О приступах, — не боюсь произнести это вслух и голос звучит уверенно, в меру эмоционально и в меру серьезно, с призывом довериться и приступить к действию; попробовать, — это же замкнутый круг без врачебной помощи, ты же понимаешь не хуже меня. И эти таблетки, и опасность… Эдвард, если бы это происходило со мной, ты бы смог просто смотреть? Что бы я тебе не говорила?
Я отстраняюсь. Не обратно в пустоту гостевой, не из объятий, просто немного назад. И смотрю на дорогое сердцу лицо. На каждую его эмоцию, каждое движение.
Эдвард прикрывает глаза, собираясь с силами и мыслями, а я им любуюсь. Любуюсь и люблю. Мне несказанно повезло. Просто невозможно.
— Поверь мне, — прошу его, указательным пальцем проведя линию по гладковыбритой щеке, — мой хороший, ну пожалуйста… ты же все сам знаешь.
И внезапно эта фраза проливает на меня свет на этот вопрос. Становится практически его ответом.
Эдвард открывает глаза, вглядываясь внутрь моих своими пронзительными оливами, а я убеждаюсь.
Ну конечно же.
Все знает.
— Диагноз ясен? — тихонько зову, прижавшись к нему как можно ближе и глядя в глаза снизу вверх, — его определили, так ведь?
С мрачностью запрокинув голову, Эдвард кивает. Морщится.
Мне хочется задрожать, но я не дрожу. Мне хочется заплакать, но слезы как-то сами собой высыхают. Мне больно, но боль можно стерпеть. Все можно стерпеть.
Я прихожу к общеизвестному выводу. Тону в нем.
На губах дрожащая понимающая улыбка, выпрямившиеся, побелевшие пальцы все еще на калленовском лице. И огонь. Огонь внутри. Испепеляющий.
— Это рак? — просто спрашиваю, облизав губы. Всматриваюсь в его лицо, в глаза, в губы — ищу подтверждения. Картинка складывается в голове из сотен пазлов, многие из которых перекликаются с головной болью, неожиданными ее приходами, столь большой силой и непомерным, непомерным страданием. «Не лечится», он сказал. А снять можно только таблетками. Дорогими, с малым количеством штук в пачке, яркого цвета. И выдают их исключительно по рецептам.