- Да, именно сейчас, пока Вы не забыли, что мы только что случайно увидели.
Но после моей последней истории учитель мне не верил. Я прочитал это на его лице и поспешил его успокоить:
- Не о Господе Боге, вовсе нет. О Господе Боге не будет ни слова. Это нечто историческое.
Моя уловка удалась. Стоит лишь произнести слово "исторический", как тут же любой учитель навострит уши, потому что все историческое чрезвычайно почтенно, недвусмысленно, а зачастую и поучительно. Я увидел, что господин учитель протирает очки - знак того, что сила зрения переместилась в уши, - и воспользовался этим благоприятным моментом, чтобы начать:
- Это было во Флоренции. Лоренцо де Медичи, молодой тогда еще не суверен, только что сочинил свое стихотворение "Trionfo di Bacco ed Arianna" ["Триумф Вакха и Ариадны" (итал.)], и об этом уже заговорили во всех садах. Песни были тогда живые. Из темноты, что наполняет поэта, они всходили в голоса и бесстрашно отправлялись в них, словно в серебряных ладьях, в неизведанное. Поэт начинал песню, и все, кто ее пел, завершали ее. В "Trionfo", как почти во всех песнях того времени, прославляется жизнь, эта скрипка со сверкающими певучими струнами и вибрирующей тьмой под ними гулом крови. Ее строфы разной величины поднимаются к безудержному ликованию, но там, где оно уже перехватывает дыхание, каждый раз вступает короткий простой припев, который с головокружительной высоты склоняется вниз и словно бы закрывает глаза, напуганный бездной. Он звучит так:
Как юность цветущая радует глаз,
Но как она быстро уходит от нас!
Коль любишь веселье, будь весел сейчас:
Надежда обманет, так было не раз.
Удивительно ли, что всеми, кто пел эту песню, тотчас овладевала жажда утех и наслаждений и стремление взгромоздить их все на сегодняшний день единственный твердый утес, на котором только и имеет смысл что-либо отроить? Так, между прочим, можно объяснить обилие человеческих фигур на полотнах флорентийских художников, которые старались соединить в одной картине всех их властителей, дам и друзей, ведь писали тогда подолгу, и кто мог знать, будут ли они к следующей картине столь же молоды, своеобразны и дружны. Всего более этот дух не-терпения сказывался, конечно, у юношей. Самые блистательные из них сидели однажды после пирушки на террасе Палаццо Строцци и беседовали о карнавале, который вот-вот должен был начаться у церкви Санта Кроче. Несколько поодаль, в лоджии, стоял Палла дельи Альбицци со своим другом Томазо, художником. Было видно, что они со все возрастающим волнением спорили о чем-то, пока Томазо вдруг не воскликнул: "Этого ты не сделаешь, бьюсь об заклад, этого ты не сделаешь!" Все повернулись в их сторону. "О чем это вы?" - поинтересовался Гаэтано Строцци и с несколькими приятелями подошел ближе. Томазо пояснил: "Палла собирается на празднике пасть на колени перед Беатриче Альтикиери, этой гордячкой, и молить, чтобы она позволила ему поцеловать пыльный край ее платья". Все засмеялись, а Леонардо из дома Рикарди заметил: "Палла еще хорошенько об этом подумает; уж он-то знает, что самые красивые девушки приберегают для него такую улыбку, какой никому больше от них не добиться". И еще один юноша прибавил: "А Беатриче так молода, ее девичьи губы слишком еще жестки, чтобы улыбаться. Поэтому она кажется такой гордой". - "Нет, - вспылил Палла дельи Альбицци, - она на самом деле горда, ее молодость тут ни при чем! Она горда, как камень в руках Микеланджело, горда, как цветок на образе Марии, горда, как луч солнца, идущий сквозь диаманты..." Гаэтано Строцци прервал его строгим тоном: "А ты, Палла, ты сам разве не горд? Послушать тебя, так кажется, будто ты готов встать вместе с попрошайками, что собираются к вечерне во дворе Сантиссима Аннуциата и ждут, чтобы Беатриче, не взглянув на них, подала им сольдо". "Я сделаю и это тоже!" - крикнул Палла, сверкнув глазами, протиснулся, расталкивая друзей, к лестнице и убежал. Томазо хотел было броситься за ним, но Строцци удержал его. "Не нужно, - сказал он, - ему теперь лучше побыть одному, так он быстрее образумится". Вскоре молодые люди разошлись по окрестным садам.