Я прошу мать прийти и даю ей понять, что она забыла рассказать мне нечто важное о жизни этого ребенка. Постепенно она поняла, что слова, прозвучавшие на последнем сеансе, послужили причиной столь долгого сна. Я ей повторила слова, сказанные ее сыном во время сеанса. Они произвели очень тяжелое впечатление. Плача, она воскликнула: «Нет, мадам, не говорите так! Это правда, я Вам солгала, если бы я сказала правду, вся моя жизнь была бы сломана. Теперь я могу Вам сказать: все наши дети – приемные, я бесплодна». Она мне рассказала, при каких обстоятельствах усыновила этого мальчика, своего старшего сына. «То, что я услышала в тот день, – сказала она, – не знает никто на свете, даже мой муж. Как могло случиться, что мой сын, такой маленький, мог услышать эти слова?» Когда она пришла в клинику, чтобы усыновить ребенка, она услышала спор двух женщин за перегородкой, родной матери и бабушки по линии матери. Ребенку в этот момент было всего лишь сорок восемь часов. Вы представляете, какой опыт надо пережить, чтобы сохранить энграммы произнесенных слов, которые могли иметь для ребенка только один смысл, наслаждение от пожелания смерти в адрес его существа. На уровне собственной телесной схемы он наслаждался запретом жить, запретом развивать в жизни во внешней среде внутриутробную схему тела плода. Смертоносные слова были записаны в схеме тела и могли быть вынесены наружу только при условии переноса, то есть через высказанные им слова и эмоцию, которую испытала я.
Когда я снова встретилась с мальчиком на следующем сеансе, он был в состоянии полного умиротворения. Когда он сказал мне, что хорошо отдохнул, я спросила, помнит ли он свои слова во время прошлой встречи: «Нет, мадам, я ничего Вам не говорил». Видя, что он не помнит, я решила рассказать ему, стремясь все изображать, историю борьбы двух женских голосов. Когда он ушел, у меня осталось ощущение, почти что уверенность, что он оставил все сверх-я.
Позднее я узнала, что он женился, создал хорошую семью и адаптировался профессионально. Причем он, который боялся иголок и ножниц, начал с того, что стал учеником портного, но окончательно посвятил себя другой профессии. Этот опыт показывает, что первоначальное событие может быть выявлено только в рамках анализа. И тогда на Ваш вопрос о функциях анамнеза я отвечаю, приводя случай, в котором старое событие появляется однажды благодаря условиям переноса.
Выступающий:
– Да, но тем не менее это привело Вас к реконструкции, которая остается гипотетической?
Ф. Дольто:
– Я действительно прибегла к реконструкции, поскольку не могла понять, почему сеанс «двух голосов» имел такое успокаивающее воздействие на ребенка. Во время глубокого сна мальчик вновь обрел умиротворение собственных влечений к смерти, и с этого момента он уже мог находиться в безопасности. Я могла бы сказать, что до того слова, услышанные и записанные в первые часы жизни, наложили такой глубокий отпечаток на бессознательный образ тела, что он в результате был буквально погружен в состояние постоянной фобии. Фобии чего? Именно фобии влечений к смерти. После того как он высказал и снова выпустил то, что надо было сказать, не стало угрожающей ему опасности. Решающим было то, что вокруг этого ребенка было четыре женщины, которые страдали за него, а не оставались равнодушными: две женщины в первоначальной сцене, мать и еще я. Может быть, психоанализ ребенка в этом и заключается: мы поддерживаем его высказывание и сопровождаем в преодолении себя и преодолении испытания, которому сопротивление мешает, точно так же и мы сами проходим через испытание, мы испытываем трудности в собственном теле. Я могу подтвердить, что испытывала на себе его высказывание, которое сосредоточило в тот момент все его существование. Он не единственный ребенок, вызвавший у меня физические эмоции своей речью. Но такие моменты всегда являются решающими, поскольку служат доказательством архаического возрождения образа тела в переносе, связанном с отношением слияния.