Ж.-Д. Назьо:
– Мы могли бы дать еще одну характеристику этого момента, утверждая, что образ тела занимает свое положение как образ тела переноса.
Ф. Дольто:
– Совершенно верно, то есть момент, когда занимает свое положение образ тела двух партнеров. Подобно образу плода, когда ребенок и мать в одно и то же время воспринимают эмоциональную драму. Это и есть перенос; он в том и есть, чтобы противоперенос был доступен для пациента. Но первое событие никогда не может быть выявлено посредством сбора анамнеза, так не происходит. Каждый раз, когда вновь появляется первоначальное событие, это всегда происходит в последействии высказанному в переносе. Часто мы можем констатировать выздоровление ребенка, который находился в анализе, и мы не вполне представляем его причины; мы перечитываем заметки, пытаемся понять, но не всегда это возможно. Главное, чтобы они могли из этого выйти, то есть имели бы шанс высказать невысказанное, которое до этого времени нарушало хорошее пересечение образа и схемы тела.
Выступающий:
– Говоря точнее, мне кажется, Вы считаете, достаточно истинного высказывания, чтобы быстро получить результат?
Ф. Дольто:
– Даже когда мы называем ребенка по имени, это уже истинная речь. В анализе, например, назвать ребенка «господин Такой-то» или «маленькая госпожа Такая-то» всегда имеет особое действие. Вы увидите улыбку на лице глубоко депрессивного младенца, как только назовете его по имени. Понимаете, истинная речь – это в конечном счете уважение другого в той же степени, как самого себя; это значит уважать ребенка, который не хочет говорить, грустит; это значит уважать его и искать смысл его мутизма, например, спрашивая: «Может быть, ты хочешь умереть?» Был, например, ребенок четырнадцати месяцев, как раз депрессивный, с которым мы встретились в больнице, он казался аутистом. У меня не было сомнений, когда я сказала: «Может быть ты хочешь умереть? – и он ответил, дважды опустив голову. – Хорошо, ты видишь, я не буду мешать тебе умереть, но ты ведь знаешь, в Доме ребенка ты не сможешь это сделать». Когда я говорила, ребенок постоянно смотрел в окно. «Ты смотришь в окно, потому что хотел бы убежать. Но ты не сможешь, потому что на окнах есть решетки. Если ты хочешь умереть, следует скорее выйти из Дома ребенка. Тебя положили в больницу, потому что потом хотят отвести в психиатрическую больницу, где решеток будет еще больше. Я этого не желаю; я предпочитаю, если, конечно, ты захочешь, чтобы ты объяснил мне, почему ты хочешь умереть. В тот самый момент, когда ты это скажешь, ты, возможно, станешь способен жить». Вот пример истинной речи, обращенной к ребенку четырнадцати месяцев, с которым я много раз встречалась до этого и на первый взгляд не могла вступить в контакт. Я глубоко убеждена, что лечение ребенка невозможно без того, чтобы говорить правду о наших чувствах и мыслях рядом с ним. Говорить правдиво – означает рассматривать того, кто перед нами, как будущих мужчину или женщину, которые в своем бытии являются полностью языковыми, обладают телом ребенка, но при этом понимают, что мы говорим. О чем бы мы ему ни говорили, о его желании жить в этом теле или о том, что у него нет больше места, чтобы жить в этом теле. Но, будьте уверены, начиная с того самого момента, когда он скажет, что у него нет больше желания жить, уже можно будет говорить о начальной стадии желания. В этом функция языка и общения для всех людей, взрослых и детей. Суицидальные мысли, ведь они есть у всех; но достаточно выразить их в словах, чтобы не быть одному. Самоубийство взывает к одиночеству с тем, чтобы вновь обрести старый образ тела или вернуться к свободе, которую для субъекта может означать отсутствие тела.