Когда-то я видел, как в тонкой белой пыли по этой слепящей поверхности продвигались шеренги людей, облаченных в комбинезоны и марлевые респираторы, с деревянными лопатами. Ветер приносил сульфатную пыль к поселку и пудрил ею склоны ближних бугров.
А сейчас было тихо, прохладно, воздух прозрачен. Сульфат теперь в основном собирают машинами. Большую часть рапы добывают с помощью скважин из подземных солевых горизонтов. За поселком шоссе спустилось на бывшее дно залива к Четвертому озеру, отгороженному широкой песчаной дамбой. Четвертое озеро было полно воды — тяжелой, темно-синей. На ней металлически посверкивала мелкая ветровая рябь.
Асфальт кончился. Выйдя из машины, мы прошли по дамбе с полкилометра. Вода и вблизи была темно-синей. Худайбергенов выкопал из песка несколько толстых, раздвоенных корешков.
— Дикая морковь. Сладкая. Еще мальчишками мы ходили в пески искать ее.
Корешки были бледно-розовые, длиной сантиметров по восемь. Над ними ботва в виде зонтиков, а вместо листьев, как у многих солянок, влажные веточки темно-зеленого цвета. И в самом деле, «морковь» была почти сладкой.
Вода из Четвертого озера перетекала в соседний бассейн по искусственному ручью.
Мы видели северный берег Кара-Богаза таким, каким его, вероятно, могли в свое время видеть с моря первые исследователи залива, ходившие здесь на шлюпках. Теперь воду держат только искусственные сооружения — вот эта дамба, насыпанная бульдозерами.
Заходящее солнце освещало обрывы мысов. От них ложились синие тени. На террасах над ними виднелись остатки старых бараков, где жили когда-то бригады первых сульфатчиков.
Впрочем, в тридцатые годы сульфат собирали и у южного побережья залива. Был там, например, промысел Кизылкуп, между мысом Омчалы и косой Янги-су. В Кизылкупе сгребали соль, выброшенную на отмель зимними штормами. Разумеется, после того, как она подсыхала на солнце. Отправляли ее в Красноводск большей частью гужевым транспортом.
Лет двадцать назад перед первым маршрутом на Туаркыр я побывал с отрядом у Кизылкупа. Мы решили там переждать непогоду конца февраля.
Мыс Кизылкуп спускался в соленую топь, зловеще расцвеченную темными пятнами трясин. Здесь кончались глубоко пробитые и засохшие колеи старинной дороги. В радужных разводах самосадочной соли по ней змеился горький ручей. У подножия террасы коренного берега торчали кирпичные остовы печек, полусгнившие балки.
Непогода кончалась, светило первое солнышко. Мы бродили в развалинах, и кто-то вдруг указал на лоскут нагретого солнцем толя: «Держу пари, под ним — скорпион».