Впрочем, не хватало сил оглянуться. Вдох, два-три шага и — стоп. Потом новый рывок по горячему ломкому известняку, навстречу вспышке прожегшего небо солнца.
Вот наконец перевал. Глубокая ниша. Голубая стойкая тень, плоский валун — можно на нем сидеть. Тонкая пыль в углублении меловой стены усеяна подсыхающим пометом архаров. Это их лежка. В жару они здесь отдыхают. Пятипудовые бдительные вожаки: рога размером с автомобильное колесо. Глазастые матки. Длинноногие подростки. Семья! Наверняка мы согнали их, не увидев.
Но эти соображения пришли потом, а в первый момент — ощущение избавления, исполнения желаний! Раскаленную кожу омыл ветерок. Наверху всегда ветерок… Жить бы и жить в этой нише, как в первобытном раю. Во всяком случае провести в ней остаток жестокого дня, покуда зной не спадет. До сумерек.
Мы разулись. Сдерживаясь, отпили воды. Каждый глоток ее жуй, катай по шершавому нёбу, купай в нем наждачный язык, как можно медленнее пропускай в горло. Мы кейфовали без мыслей, исполненные благодарности всей природе, лучшее произведение которой — вот эта ниша на перевале возле горы Ак-Куп с этой глубокой тенью и валуном, хранящим утреннюю свежесть.
Но… радости были недолгими. Прошло пятнадцать минут, полчаса, и в тени стало тяжко. Ветерок уже кожу не охлаждал, а сушил. Сидеть в этой нише три-четыре часа? Вот дикая мысль! Как могла она прийти в голову? Да мы до вечера тут иссохнем… До лагеря осталось пятнадцать — двадцать километров. Притом сначала все вниз, а затем по дороге. Ее колеи блестели на красноватом плато. Казалось, мы видим в послеполуденной дымке кибитки у колодцев Ман-су и пыльный смерч, теребящий наши палатки.
Воды еще — по полфляги.
Помедлив, мы оставили тень и ступили как будто в плазму, в упавший на землю солнечный протуберанец. Слепили глаза обрывы, белели колеи наезженной дороги. Не было ни движения, ни ветерка, а лишь плотное марево зноя.
Вопреки астрономии и космогонии солнце светило все время в лоб. Будто Земля и вращаться-то перестала. И в два, и в три часа дня солнце висело там же, где в полдень, только пониже спустилось, чтобы никак нельзя было скрыть от него глаза и лицо под козырьком мятой кепки.
Шли мы хотя и медленно, но упрямо. По часам останавливались, сперва каждые двадцать минут, затем через десять. Укладывались голова к голове на горячий песок под придорожные кустики саксаула. Сквозные сеточки легкой тени чуть ослабляли жжение.
Чары (а он не первый год в поле) было плохо. Он жаловался, что жар дошел до костей. На его морщинистом смуглом лице проявились признаки жажды: губы растрескались и полиловели, глаза налились краснотой. Я ощущал на зубах твердый клейкий налет. Он коричневый, вроде смолки. Это сохнущая слюна.