С этим проектом к государю был отправлен Меншиков. Государь неожиданно заупрямился:
— Сие нескромно! Коли я чего доброго делал, так это токмо волей Господа Бога.
Тогда Меншиков призвал себе на помощь отцов духовных, архиепископов новгородского Феодосия и псковского Феофана. Как утверждал летописец, его величество «высоких титлов принять долго отрекался и многими явленными резонами от того уклоняться изволил. Однако же по неотступным прошениям их склонился на то».
В тот же вечер Меншиков в своем дворце дал по сему торжественному поводу пышный обед, на котором более других веселился виновник торжества — государь и отец Отечества.
Сам же светлейший, забыв солидный возраст — ему исполнилось сорок восемь, — гулял с молодой прытью. И как с русским человеком часто бывает, сил не рассчитал и упился до бесчувствия.
Слуги бережно отнесли своего властелина в спальню, раздели, в постельку пуховую уложили.
Пробуждение Меншикова было страшным.
Светлейший почивал беспокойно. Снился ему почему-то давно усопший Иоанн Васильевич. Изрыгая страшные ругательства, грозный царь вцепился крючковатыми перстами в выю Меншикова, тряс его и орал в лицо: «Вор! Изменник! Выблядок крысиный!»
Светлейший, пробуждаясь, с трудом приоткрыл припухшие веки. И сразу же задохнулся ужасом. Над ним нависло круглое, искаженное сумасшедшей злобой, с топорщащейся щеткой смолянистых усов лицо Петра Алексеевича.
«Поди, и этот кот усатый пригрезился!» — зашевелилась в свинцовой голове облегчающая мысль. Надо было перекреститься, чтоб отогнать гнусное видение, да не было силы поднять руку.
— Убью вонючего шакала! На дыбу нынче же пошлю! На рудники отправлю шпиона! — неслось в лицо светлейшему.
Светлейший наконец широко открыл глаза. Перед ним и впрямь стоял государь. Он ухватил светлейшего за ночную рубаху, дернул так, что лишь кружева полетели.
Хмель вылетел из головы, как из гумна испуганные воробьи. Меншиков сел на край постели, широко расставив круглые розовые колени. Жалобно простонал:
— За что, ваше императорское величество?
Отец Отечества стал обеими руками с размаху бить по лицу светлейшего, отчего у того голова болталась из стороны в сторону, как колокольный пестик. Утомившись, сквозь стиснутые зубы прошипел:
— Что, гнида, про наш поход в Персию проболтался? Ух, рвань кабацкая…
Меншиков, как всякий царедворец, ведавший за собой множество грехов, сразу воспрянул духом. Глядя прямо в лицо государя, укоризненно молвил:
— Мин херц, перестань драться! Чтоб гореть мне на вечном жупеле огня да чтоб мне сей миг обратиться в прах навозный — ни единого слова никому не сказывал.