— мол, как хочу, так и называюсь. Ты просто боялся назвать свое настоящее имя, не так ли? Боялся, что, узнав имя Твое, они и Тебя узнают? И не будут тебя бояться? Но ведь это же естественно. Не сердись. Я не хотел Тебя обидеть. Я все понимаю. Я был и очень плохим человеком, и очень несчастным. И когда-нибудь я непременно умру. Но ведь я всегда был таким добрым, так почему я должен умирать? Ах эти девочки! Они — единственное, чего мне будет не хватать. А знаешь, лаская их крепенькие маленькие титечки и даже порой чуточку их покусывая — ну совсем чуть-чуть, — я ведь испытывал к ним самые дружеские чувства. И мне вовсе не хотелось целовать их в губы, или ложиться с ними в постель, или взять себе в жены такую вот девочку для собственных порочных утех. Нет, мне просто хотелось с ними поиграть; ну, настроение у меня было такое — игриво-дружелюбное. И ничего общего с теми ужасами, о которых пишут в газетах. Или с тем, о чем люди шепчутся. Да ведь и сами-то девочки были очень даже не против. Очень даже.
Помнишь, сколькие из них приходили ко мне снова и снова? И ведь никто бы не стал даже пытаться понять, почему они снова приходят. Ведь если б я делал им больно, разве ж они стали бы ко мне возвращаться? А две девочки — Дорин и Сладкая Детка — любили приходить вместе. Я угощал их мятными конфетками, давал им деньги, покупал мороженое, и они его ели, раздвинув ноги, а я пока с ними играл. Выглядело это почти как вечеринка. И не было в этом ничего гадкого, грязного, не было никаких дурных запахов, никаких стонов и плача — звучал лишь смех: легкий белый смех девочек и мой собственный.
И не было никаких долгих насмешливых взглядов, какими обычно одаривала меня Вельма после всего. После таких взглядов еще долго чувствуешь себя грязным. Один такой взгляд вполне может вызвать желание немедленно умереть. А с девочками у нас всегда все было чисто, по-хорошему, по-дружески.
Ты должен понять меня, Господи. Ты же сам сказал: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное»[20]. Неужели забыл? Как же Ты мог забыть — о детях-то?
Да. Ты забыл. Ты позволил детям попрошайничать, сидя на обочинах дорог, и плакать рядом с телами мертвых матерей. Я видел детей, сильно обожженных, хромых, еле волочащих ноги. А Ты о них забыл, Господи. Ты забыл, как и когда нужно действительно быть Богом.
Вот почему я сам сменил той чернокожей девочке глаза, даже не прикоснувшись к ней, даже пальцем до нее не дотронувшись. Я подарил ей голубые глаза, которые она так хотела иметь. И сделал это не ради удовольствия и не ради денег. Нет. Я всего лишь сделал то, чего не сделал Ты, — или не смог сделать, или просто не захотел. Я посмотрел на эту ужасно некрасивую чернокожую девчонку и полюбил ее. А потом сыграл Твою роль. И получилось очень неплохо!