Нет, не стану отдыхать больше, дойду. Хочется скорей… А если б к нему шла? Не торопилась бы. А ведь всю жизнь должна… Должна? Кому сказать? Кого спросить? Олюшка… Папа… Где вы, мои самые близкие? А мама? Как могла бросить одну?.. Почта не действует, проехать немыслимо, и так легко, так… Ты же любишь меня, а Нектария не любишь, не можешь любить. Если б защититься злобой, а мне тревожно за тебя, мне так жаль тебя, бесшабашная, беспомощная, маленькая. Что с тобой станет? Как ты? Не бросила бы меня — и мне бы не лезть в петлю.
Закружилась голова, блестящие круги расплылись, затуманили день. Пришлось ухватиться за палисад, что шел вдоль тротуара, постоять. До чего же надоело, противно это полудохлое самочувствие. Что бы такое сделать? Право же, Анна Тарасовна идет к реке — ее синий передник, широкие белые рукава украинской рубахи. Несет большое что-то… корыто, кажется… я мальчата что-то несут… Петрусь на своих костыликах прыгает… Родной ты мой!
Виктория заторопилась, а ненадежные ноги задрожали, дыхание сбилось, и пришлось опять постоять. И опять она подумала, что никогда не заспешит с такой радостью к Станиславу Марковичу.
Прошла женщина с полными ведрами на коромысле, посмотрела искоса, неприветливо — что, мол, тебе надо здесь, барышня? — и гулко хлопнула дверью. «Бог с ней — чужая!» Виктория уже ясно видела, как Анна Тарасовна уставила корыто на двух табуретках, набросала белье, залила водой, Петрусь что-то раскладывал на знакомом полосатом сеннике, сидел спиной, золотились на солнце волосы. Потом из-за спин старших мальчиков разглядела большую макитру, поставленную на кирпичи, под ней, как оранжевая тряпка на ветру, колыхался огонь. «Они, конечно, не ждут меня». Егорка повернулся:
— Однако, Витя! — и побежал навстречу.
За ним степенно пошел Коля, Анна Тарасовна поднялась от корыта, вытерла руки, посмотрела из-под ладони. Петрусь хлопнул в ладоши и высоким, чистым, как у птицы, голосом запел: «Ainsi fonts, fonts, fonts…»[21]
— Вы… какая! Не узнаешь сразу…
— А ты же сразу узнал, — обняла Егорку, оперлась на крепкое плечо. В самые страшные, горькие минуты слез не было, а тут вдруг от светлого мальчишеского взгляда (как стал на Настю похож!), от милого голоса, от всего, что дохнуло теплом семьи, сдавило горло, обожгло глаза. — У меня, знаешь, ноги…
— Как у жеребенка теперь ноги у вас…
Все засмеялись, и она тоже, и опять подступили слезы. Обняла Анну Тарасовну, уткнулась лицом в ее плечо:
— Устала… очень.
— Ой же ж косточки аж гремят! Садись до Петрусика, отдыхай. Зараз вареников с черникой — хлопцы насбирали, солодкая — покушаешь. Садись до Петрусика.