Пашенька вытерла носик варежкой и, рассматривая ее, быстренько проговорила:
— Папа… ничего. Мама только велела прийти.
— Зачем? Станислав Маркович у вас?
— Нет… Я не знаю. Я от знакомых. Я ничего не знаю. — Взгляд ее увертывался, и голос неестественно играл.
— Подожди, я позвоню в редакцию.
Девочка растерянно вскинулась:
— А там никого уж нет!
— Что случилось, Пашенька? Скажи.
Девочка отмахивалась варежкой, по-нарочному легко попискивала:
— А что случилось? Я ничего не знаю, только пойдемте…
— Ты знаешь, я вижу. Нехорошо так… — «Что я на девчонку, ей так велели… Как люди не понимают?..»
Пашенька трусила впереди, прятала лицо в полушалок, хотя Виктория ничего уже не спрашивала. Минутами пробовала успокоить себя: «Может быть, все-таки Рогову нужна, всего три дня назад ходила банки ему ставить». Пашенька вдруг свернула на Картасную.
— Ты куда меня ведешь?
— Мама у знакомых. Туда и велела.
Значит, арестован. Лишь бы не убили. И вспомнила, как он говорил о порках, пытках, диких издевательствах: «Самое низкое, безнравственное, омерзительнее убийства — надругательство над человеком, над человеческим достоинством… Это кощунство».
Только бы с ним не случилось…
Безвыходность стиснула еще прежде, чем Рогова сказала виновато:
— Арестовали редакцию всю. И Стасика нашего… — И что-то потом еще долго рассказывала, плакала.
Уже третья неделя. Надо идти, Дуся говорила, что сегодня узнает. Пять человек забрали. Рогова спас плеврит. Надо бы узнать, как он сейчас, где прячется. Глухарь. И легкие никудышные. Ох, морозы схватили. Необычно долго стояла в этом году мягкая погода. Накануне ареста, утром, встретил почти у клиники, в одно слово спросили друг друга:
— Что у вас нового?
— Вот — мороз. А больше… — Та ночь в госпитале выдалась на редкость спокойная.
Он дал свежую газету:
— В Омске остались колоссальные залежи оружия, снаряжения, продовольствия… Здесь об этом, конечно, ни ползвука. В общем, конец близко. Близко.
Близко. Только бы не случилось ничего. Тогда хотела броситься к Шатровскому. Рогова испугалась даже:
— Деточка, подождите. Надо посоветоваться, деточка.
Потом Эсфирь Борисовна, Дуся и все сказали: нельзя. Справлялись о нем, как о Наташе, через рабочий Красный Крест, через надзирателей. Официальные хлопоты теперь губят людей: контрразведка пугается, что проморгала «крупного большевика», начинают судорожно искать в этой каше, и начинают расстреливать кого попало. Расстреливают и просто «для разгрузки тюрем», и от злости за поражения… Кто дождется, кто доживет? Улицы пустеют с темнотой. А увидишь тень или шаги заскрипят — так и ждешь беды. Вот сколько прошла — ни души. Наташа, Лагутин, Станислав… Не заболел бы! Ведь Руфонька и Гурий ухаживали за Дусей и Сережей — ничего. А у него организм крепкий. Ох, разве что-нибудь знаешь?