В последнем письме француженка очень горячо убеждала, умоляла мадам Жюли немедля готовиться к отъезду. Оставаться — безумие. По получении этого письма мадам должна выехать на станцию Узловая, снять на несколько дней (пока не прибудет их экспресс) квартиру и сообщить свой адрес коменданту вокзала. Он предупрежден, и ему еще будет дана телеграмма. А в их салон-вагоне мадам Жюли будет чувствовать себя дома.
Так… Мадам Жюли не уехала. Почему? Жалеет теперь? Или, может быть, правильно арестовали? Нет, ни для какой «политической» работы она не годна, да и не взялась бы. Растерянная, робкая, а после смерти мужа… Даже вспомнить ее больно… Нет.
Виктория сложила и перевязала письма со своими переводами, на отдельном листке написала крупно: «Товарищ Русов! Эту генеральшу я немного знаю. По-моему, она безвредная, и наверняка ее арестовали напрасно. Витя». И сунула свою записку под веревочку так, чтоб точала, чтоб сразу увидели. Все спрятала, заперла и понесла ключи.
Осторожно заглянула в знакомый уже кабинет. Здесь даже воздух был напряжен, здесь не спали дни и ночи, отсюда во все стороны ощутимо протянулись нити, — люди без конца приходили и уходили, звонил телефон, каждая минута приносила новое, и надо было мгновенно решать, мгновенно действовать… Вошла и остановилась за портьерой. Спиной к ней мужчина в полушубке, запинаясь от волнения, рассказывал:
— …Склады при мукомолке Крокмана… Не иначе, поджег кто… Зерно, понимаешь… Мука… Пожарным не управиться.
Негромко, но ясно прозвучало сквозь возникший говор:
— Товарищ Осокин, езжай. Надо роту из Красных казарм вызвать — это ближе. Бери лошадь…
— У меня кошева, кони — во!
Парень в полушубке проскочил в дверь, за ним Осокин, на ходу застегивая куртку солдатского сукна.
Виктория стояла. Да, за столом рядом с Павлом Степановичем — батько, уже без черной бороды, лицо совсем заострилось, и бледное, просто синее, и опять знакомая вышитая сорочка. Хотела пробраться к нему, а он оглянулся на высокого военного, что могучим басом кричал в телефон:
— Стой, не слышу! Где? На сороковой? Много? Не слышу! Ага. Сколько?.. Ага. А подвод? Ага. От путей, от полотна, спрашиваю, далеко? Ага. Понял, говорю. Понял. Обожди! Обожди, говорю, у аппарата! — Опустил трубку и еле выговорил вдруг охрипшим голосом: — На сороковой версте в направлении Узловой — пять орудий, двадцать пулеметов, сто сорок подвод с разными военными припасами. Отступающие солдаты разбежались.
Веселый гул прокатился по комнате.
— Прибыль в хозяйстве!
— Настали дни веселые…
И все замолчали, хотя вовсе негромко заговорил батько: