Наташа сморщилась, Виктория охнула:
— И как же теперь?..
— Забрали в Чека экстраординарного. Разбираются: чи матерый беляк, чи петый дурак.
— А на лекции-то?..
— Пришлось выступить, объяснить слушателям, да извиниться за свой недогляд. Опростоволосился. Вот еще, видишь, какие приходят «друзья». А есть которые тихо дожидаются: «Пропадете без нас, неучи, еще в ножки поклонитесь, а мы вам предъявим условия». Эти плохие будут для нас учителя, — он широко, сильно отмахнул их рукой, — лях с ними, пусть дожидаются. — Рука стала мягкой и, словно боясь спугнуть недосказанную мысль, легла на стол. — А у кого шевелится тревога: «Как же я от людей отстранюсь, если я им нужен?» — этих упустить никак нельзя. Ведь иной брыкает не со зла — от боли, от непонятности, от страха…
— Узловая по прямому вызывает, товарищ Дубков! — весело гаркнул мордастый паренек.
— Иду! — Щелчком Дубков подшвырнул Наташе свой рисунок, у двери обернулся: — Людей, Наталка, главное, людей смотри… Интеллигенция позарез нужна, честная, конечно…
С минуту молчали, думали. Наташа неторопливо взяла рисунок и расхохоталась:
— Ай, дядя Коля! Ай, злой!
Виктория взглянула — две худющие мурзилки с круглыми глазами, с разинутыми ртами, у одной ежик, у другой пышные волны «под польку» — хлопнула в ладоши:
— Похоже до чего! Когда успел?
— Дурочки из переулочка.
— Но похоже-то как!
— Это нам за безмолвие, за отсутствие собственных мыслей — вот те крест и святая троица. А ведь талантливо.
— Ну да! Ядовито, а не грубо!
— И рисунок отличный. Спрячем в назидание. — Наташа аккуратно сложила и разрезала бумагу перочинным ножом. — Преподношу тебе патретик на память. Но кое-какие мыслишки у нас все же рождаются?
Усталость и сон смыло начисто. Сбегали вниз, выпили по кружке сладкого, горячего, черного, с запахом веника чая, разделили сероватый калач, негусто намазанный маслом, вернулись в Наташин «кабинет». Вспоминали всяких учителей, прикидывали: кто как стал бы вести себя, кто какие мог бы выковырнуть каверзные вопросы. А больше спорили о том, как все-таки отличить честного от «экстраординарного» профессора. Виктория читала снова партизанскую инструкцию:
— Это просто исключительно!
— Почему? Так во многих отрядах. Где суше, где неграмотнее, а по смыслу то же.
— А учителям обязательно… Да, а ты называться будешь как? Ты будешь директор, управляющий? Или… как?
— Не поинтересовалась. Пойдем обедать к нам?
Небо темное, без звезд, наверное к снегу. Хорошо идти вдоль пустой улицы, и пусть скрипит под ногами и разносится далеко. И пусть где-то скрипят другие шаги — не страшно. Фонарей так мало, и витрины черные, и в домах окна еле светятся — коптилки, свечи, лампадки… Зачем уехала мама? Никак не понять. Иногда кажется, что совсем уже ее не люблю… Приснилась такая нежная, грустная. Может быть, жалеет, тоскует? Что она думает? Никогда не могла ее понять, и сейчас даже приблизительно не представить, что у нее на душе. Папа — знаю — думает, тревожится, ждет. Про Ольгу и всю их семью могу все представить. И Станислава Марковича, конечно… Все-таки как можно было не почувствовать человека так долго, человека горячего, верного? А папа меня поручил ему. Значит… Не задумалась тогда… Не только жизнью ведь ему обязана. Он заразил своим жадным интересом ко всему в России, в мире. Научил газеты читать, «расшифровывать». А сколько поэтов, стихов от него узнала… Скорей бы. Скорей бы сказать ему… Какой-то огонек движется. С винтовками — патруль.