Трясет, болтает. Служебный вагон (они же работники Дорполита!) поставили в хвост. Прицепят в Узловой к московскому составу. Московскому. Москва. «Как много в этом слове». А здесь сколько еще неувиденного, удивительного осталось. Да, Сибирь так просто не отпустит.
— И в Питер тянет, и будто кусок души отрывается.
— И я! И у меня тоже!
Журавлев улыбнулся, и даже грустные глаза повеселели:
— Значит, прикатим сюда через годик?
— Непременно. Конечно.
— Теперь мне жизнь не в жизнь, если не узнать весь Байкал, Ангару до Енисея, Енисей до моря, Золотые эти горы.
— Да. И это!
— Тогда пойдемте в купе.
Голос у него мягкий, душевный. И вообще он… непривычный — в изящном пальто и в шляпе. Надел, чтоб не измять.
— Я рада, что еду… — хотела сказать «с вами», но сказала: — Не одна.
— Удивительное совпадение: и я, представьте, рад, что еду с вами.
Леонид шел сзади, но его усмешку она услышала.
От окна купе повернулся стройный человек в галифе и кавказской рубашке, подпоясанной узким ремешком с металлическими наконечниками; взялся рукой за шею, спросил хрипло:
— Очень я вам некстати, молодые? — В буйной черно-седой бороде шевелилась улыбка, за очками смеялись глаза.
Они спросили вместе:
— Почему?
— Третий, говорят, лишний.
— В данном собрании неизвестно, кто третий.
— И никто, значит, не лишний.
Какая-то странная у него хрипота.
— А вы отчаянно простужены.
— О-о, давно и надолго. — Рука его все еще была на шее под бородой. — И вряд ли это интересная тема.
— Я же медик, у меня аптечка. Горчичник, скипидарное растирание — я могу вам все…
Черные глаза смеялись и удивлялись:
— Нет, юная радость моя, ничего не нужно. Я вполне здоров и молодею в таком обществе. А это, — не отнимая руки, он взглядом указал на шею, — трахеотомия. Вы, медик, понимаете, конечно. Однако жизнь превосходна, честное слово, и без звонкого голоса. И, сознаюсь вам, люблю поговорить. Если не раздражает собеседников болтливый хрипун.
— Ну, вот еще! — «Дифтерит был или круп? Но почему не вынули трубку, и «надолго»? — Вы тоже в Москву?
— К сожалению, в Омск. — Он смотрел на нее и на Леонида с интересом, удивлением, чуть не восхищением. — Но и это путь не короткий, успею надоесть.
— Скорей уж мы — вам. Садитесь, Витя, на любимое место. — Леонид убрал наверх вещи и пропустил ее к окну.
Что бы ни бежало за окном вагона, все притягивало. Даже ровные поля и долгая стена леса вдоль полотна ничуть не надоедали. На солнечное сибирское небо наглядеться невозможно, и думается у окна яснее и спокойнее.
Поезд набирает ход, сильней покачивается, громче постукивает вагон. Проплывает лесок, чаще столбы, линии проводов опускаются, поднимаются, рассекают небо.