Не видала она, как я в церкви стоял…
— Чувствительно поет, — восхищенно сказал кто-то наверху.
Оттуда же донесся нравоучительный ответ:
— Насчет церкви при нынешней антирелигиозной целеустремленности…
— Церковь для чувствительности, а не с точки зрения. Вишь, как выводит…
Прислонившись к стене, бе-езутешно рыдал…
Сосед, который опекал малыша, почесал обросшую щеку, подмигнул, ткнул пальцем вверх:
— Ноне, как двое сошлись, так и дискут враз. Никак не смириться всем. Перетрясло, что картошку в лукошке. — Помолчал, долго чесал подбородок и щеки. — Войну бы замирить. И хрен с ей, — приостановился и отчетливо сказал: — С тириторией с энтой.
Пришла Дуня. Леонид принес горячую флягу. Уложила малыша — он молчал.
Не болела бы грудь, не-е страдал б душа…
Надрывный аккорд, песня кончилась.
Дунин сосед расстелил тряпицу, вынул из солдатского мешка черный пирог с картошкой, кусок розового сала, воблу:
— Чем богаты — угощайтесь.
Дуня торопливо доставала свои подорожники. Ведь и в самом деле надо завтракать, Леонид проголодался, конечно.
Он лежал на нарах, смотрел в окно, подперев голову. Постаралась сказать повеселее:
— Доставайте «продуч», идем к Дуне. Завтракать-то пора!
Леонид молча подал баул, молча соскочил с нар. Опять кто-то безжалостно драл балалайку, и заливалась женщина:
Не упрекай несправедливо, не говори, что не люблю,
Тогда слободно и счастливо, с улыбкою-у пойдем к венцу…
— С душой поет, — сказал солдат.
Леонид прибавил:
— И голос красивый.
Дуня зашептала:
— Что не венчанная, за то и гнала меня мачеха. — Всхлипнула. — И Санюшку не крестила, не велел мой Саша. А может, с того и болеет? А? Как скажешь?
— Глупости какие! Доктор посмотрит, и…
Дуня вытерла слезы.
— А ведь приспокоился, глянь, уснул. Може, и на поправку? А? Как скажешь?
— Может быть. — И подумала: «Только б хороший врач в Кургане».
Дуня двадцатый раз пересказывала ей письмо свекрови: «Приезжай, сиротинка, будешь нам за дочку. Коровушку для внучонка держу. Ведь сынка нашего Александра кровиночка — сынок-то твой».
А какая мать у Леонида? Учительница сельская в Тверской губернии. И папа в Твери. Леонид поддразнил: «Судьба нам, видно, вместе путешествовать». А малыш спит. Может, верно — лучше?
Кончили завтракать, прибрали, стало нечего делать. Одолела опять тревога за мальчика. Заметалась — найти бы дело! — пошла через вагоны взглянуть, хорошо ли сохнут пеленки, и придумывала, о чем бы таком «необходимом» заговорить с Леонидом. Услышала нестройное — видно, нетвердо еще знали мелодию — пение «Интернационала». Пели ее ровесники — две девушки и три парня. Подсела на край скамьи, подтянула. Допели и вдруг заспорили, как правильно: «Это будет…» или «Это есть наш последний и решительный бой»?