Боже! Надеюсь, это не означало, что на какое-то время перстень принял этого полумертвого урода за меня и снова начал добросовестно передавать императору чужие ощущения? А если огонь добрался до подвала чуть раньше, чем я ожидал? И что, если в разгар пожара придурок эль Нойра был еще жив?
От последней мысли у меня потемнело в глазах.
Сгореть вместе с ним заживо?
Нет! Рам нас сохрани от такого кошмара!
От этой полубезумной мысли мне так поплохело, что я едва не выронил пустой бокал. Хорошо, что какой-то проходящий мимо джентльмен успел его подхватить и аккуратно поставил на подоконник. Потому что я к тому времени уже с трудом соображал. От обрушившихся одна за другой догадок меня ощутимо шатнуло. Печать под рубахой вновь начала припекать. А стоило мне на негнущихся ногах выбраться на террасу и вцепиться дрожащими пальцами в перила, как она полыхнула так, что я уже не смог сдержать горестного стона.
– В чем дело, Мар? – вдруг сухо и холодно поинтересовался у меня знакомый голос. – Тебе плохо?
Я вздрогнул от новой вспышки в груди и с трудом поднял глаза на императора. Его лицо по-прежнему оставалось спокойным и не выражало ни сочувствия, ни удивления, ни злорадства. Нечеловечески холодное. Равнодушное. И неживое настолько, что от одного его вида становилось страшно.
Нет, нет и нет! Только не ты! Не так!
Кар, неужели это могло случиться с тобой? Со мной? С нами?! Неужто я и впрямь мог так ошибиться, что вместо долгожданного покоя принес тебе лишнюю боль и подтолкнул к настоящему безумию? Сколько дней после этого ты боролся с собой, чтобы не утратить контроль над даром? Сколько времени Тизар отпаивал тебя эликсирами, страшась отойти хоть на миг? Что ты пережил, когда не просто знал, а чувствовал, как я умираю? А главное, что испытал, когда после стольких месяцев тяжелой борьбы с собой, все-таки пережив мою смерть и встав после этого на ноги, о чем ты подумал, когда понял, что все это время умирал в одиночестве? И когда осознал, что человек, в чьей смерти ты так долго винил себя, в действительности тебя обманул?
– Боже мой… Кар! – прохрипел я, с трудом удерживая равновесие на подгибающихся ногах и с силой зажимая ладонью безумно раскалившуюся печать.
На меня в ответ взглянули выцветшие, помертвевшие, воистину страшные глаза человека, которому больше нечего терять. Ни прежней боли в них не осталось, ни ярости, ни отчаяния. Ничего больше не жило в этой душе, которая когда-то меня восхищала. Мой Огонек сгорел. Его пламя погасло. А душа стала черствой и сухой, словно рассыпавшаяся пеплом головешка.