Но в далекие и невозвратимые годы юности, когда Огарев только что окончил пединститут и был преисполнен уверенности в своем поэтическом будущем, он очень успешно, как ему тогда казалось, поступил младшим библиотекарем в одну из… простите за тавтологию… библиотек. Потому что ни один ли аллах, где отбывать номер, ни один ли аллах, где просидеть два-три десятка месяцев, которые остались до пришествия успеха и всеобщего поклонения. Тем более, что свободного времени практически сколько хочешь и вообще — работа хотя и в книжной пыли, но отнюдь не пыльная… И так он там сидел, сидел в ожидании славы… потом в ожидании хотя бы единой публикации да и присиделся — аж тринадцать лет. Из этого мы можем сделать еще и тот вывод, что было Севе (а то Всеволод Сергеевич очень длинно) тридцать пять лет от роду. Поэзией он уж давненько не интересовался. И единственное, что ему действительно хотелось, — это ранним погожим утром ехать на велосипеде по пустынному шоссе. И как можно дольше никуда не приезжать. А потом все-таки приехать, позавтракать отнюдь не батоном с маргарином и лечь спать.
Столь беззаботные мальчишеские мечты могут остаться у человека только с детства. Вот и у Севы Огарева они остались именно с детства, когда он уезжал кататься ранним утром и знал, что дома ждут влюбленная мама, и тот самый завтрак, и потом полная нега часов до двенадцати…
Но вот уж семь лет, как родителей у него не стало, не стало и дачи около заброшенного шоссе. Может быть, поэтому в столь идиллическом мечтании Огарева появилась горькая нота: «Ехать и как можно дольше никуда не приезжать». Не было на земле такого места, куда ему по-настоящему хотелось бы приехать.
Огаревская жена, которая когда-то в совершенном восторге бросилась к нему в объятия, тоже лет семь назад с совершенным отвращением и презреньем послала его ко всем чертям, сказала, что его пятьдесят три рубля тридцать четыре копейки (алименты, двадцать пять процентов от зарплаты) годятся лишь на то, чтобы подтереться. Алименты, однако, она брала. А дочь — хотя бы раз в неделю, хотя бы на часовую прогулку — выдавать категорически отказалась. Огарев, наверное, мог бы поскандалить: ведь чего-то все же там записано, в нашей бумажной Конституции, о правах таких вот… не знаю, какой эпитет поставить… отцов. Но Сева не умел скандалить, как он уверял себя, из высших принципов, а на самом деле из трусости, которая обязательно рождается у человека, перешедшего в разряд акакиев акакиевичей. Он годами не видел дочь. И привык к этому!
Жил Огарев в чужой жалкой комнатухе, куда его сослала опять же бывшая супруга, выкинув из родовых, еще сталинских времен, огаревских апартаментов. Собственно, Сева «совершил родственный обмен» с тещей и теперь не имел к своей квартире никакого отношения.