— Птицы хранят ключи, пусть они сделают легкой твою дорогу.
Облизал сбитый палец, соскользнул вниз и стал обматывать остатки веревки вокруг пояса. На Тумаша глядел сердито: «Ну что, доволен?» Тумаш, не обращая на него внимания, крошил у корней хлеб. Полил водой. Снова подул на пальцы, переставшие что-либо чувствовать. Дернул головой, отметая волосы со лба. Он дойдет до Черты. Он найдет пограничников. Он научит свои раздавленные пальцы соединяться на рукояти меча. И тогда сыграет свою мелодию. Тумаш наклонился. Поднял динтар. Царапнул ногтем капли засохшей крови. Духу не хватило похоронить динтар под корнями. Песню в инструменте не должны убивать ни свинец, ни олово, ни даже земля. Мужчина вынул из налуча лук. Вложил вместо него динтар. Закинул ремень на плечо. Подвигался, умащивая на спине котомку. И пошел вперед.
… Пели, позванивали в середине дня капели. Полуденное солнце выжаривало слезы в морщинах стволов. И небо обрело тот удивительный оттенок, который случается, лишь когда самой малости не хватает, чтобы под оглушительный синичий свист из слежавшейся прошлогодней подстилки под деревьями проклюнулась молодая трава. Тумаш потер обгоревшую скулу, запрокинул лицо в синеву. Над ним парила большая птица. Накручивала медленные круги. Снизу казалась почти черной, пока солнечный луч не высветил коричневые, в рыжину, и белые перья.
От удара в плечо Тумаш свалился на спружинившие рябиновые сучья, те бесцеремонно скребнули лицо. Но прежде, чем заняться собой, музыкант ощупал сквозь кожу сумки динтар — цел ли? Болели щека и колено.
— Ты что, взбесился?!
Хурд завалился в заросли следом, вывернув шею, смотрел через ветки вверх. Дернул заросшим кадыком:
— Дык… сочит. Мало, кинется…
— Кто?
— Корш-ша-ак[5], — просипел Хурд. — Мало… Ведьма кем обернется.
Тумаш задом выбрался из хрустнувших ветвей, зло отряхнул одежду:
— Вот что, хватит. Сыт я тобой по горло.
Хурд сплюнул себе под колени:
— Я, что ль, не сыт? Чмара с тобой, пропадай! Навязалси… — все это говорилось склизким опасливым шепотом. И оттого назло гадливцу Тумаш широко пошагал к еловому гребешку, за который нырнул ястреб. Без дороги продрался между лапами и оказался на песчаном, жарко освещенном склоне. Внизу дышал родничок, убегая ручейком под ледяную шапку. Ледок вокруг самого родничка был обколот, разъеден водой и напоминал стеклянистое кружево. Возле родничка на выворотне устроился обедать мужчина. Был он покрупней Тумаша и, пожалуй, на полголовы повыше, хотя и музыканта Берегиня статью и ростом не обидела. Меховая куртка топырилась на широкой груди, соломой золотились коротко подстриженные волосы. А когда из-под ноги Тумаша порскнул сучок, с повернувшегося широкого и, несмотря на зиму, загорелого лица подмигнул васильковый глаз.