Я заговорил быстро, стараясь отвлечь его:
— Вот перешедшая в кровь мудрость века: не скапливаться. Не вступать в союзы, партии, организации и уж, не приведи Господь, созидать их! Принимая чужемудрие, мы опускаемся…
Но я видел, что на Шашкина не действовали мои слова или даже действовали в направлении, противоположном желательному мне: он стал вздрагивать всем телом, как, бывает, вздрагивают собаки во сне. И люди, вероятно, тоже, но мне не приходилось подолгу наблюдать сон человека.
Я сменил тему или подумал, что сменил.
— Вот универсум русской словесности, — сказал я. — Пушкин — это идеал. Достоевский — интеллект, идея. Солженицын — трагедия. Бунин — эротика.
Тут, слава богу, благодаря этому волшебному слову Шашкин Ф.И. вышел из транса.
— Я хотел бы не кончать школу, — заговорил он задумчиво. — Если бы все начинать сначала, я бы не стал кончать школу. Зачем? Все сложилось так, что даже вспомнить-то ни разу не пришлось о, к примеру, числах Фибоначчи, о членистоногих. Впрочем, вот, пришлось, только что, первый раз.
И он принял растерянный, расстроенный вид, из-за допущенного им противоречия, по всей вероятности.
— Самые такие буйволы, самые казановы нашего мира — это сексоты, — говорил я. — Даже слово «сексот» подсказывает это! Я думаю, что постольку, поскольку у них страшнейший комплекс, что они не нравятся людям. Они, и верно, не нравятся. И вот, стало быть…
— Кто такие сексоты? — спросил он.
— Фил! — воскликнул я. — Как?! Ты можешь двигать предметы и не знаешь?
— Да, и могу увидеть твою печень.
В этот миг с улицы сквозь стекла, шторы и стены донесся визг. Такое, клянусь, редко услышишь! Собственно, это был не визг даже, а крик смерти, воплощенное отчаяние.
Мы выглянули в окошко, и гости в комнате, судя по шуму отодвигаемых стульев, открываемых створок, — тоже.
Внизу в неглубоком дворе трое в фуражках несли, держа за руки, за ноги, некое существо. Оно содрогалось и визжало. Его поднесли к высоко посаженной, шаткой машине системы «козел» и убрали внутрь.
Мы закрыли окно, обернулись в комнату. Красивого слоистого дыма и след простыл.
— Кто это был-то? — спросил я. — Мужик или женщина?
— Может, даже и не человек, — ответил Фил.
И все. Теперь, когда знахари зазывают к себе на каждом углу, целители есть на всякой уважающей себя станции метро и на любом перекрестке, даже в таких микрорайонах, как Отвальное и Заблудное, горят костры шаманов, и все они готовы не то что печень увидеть, а рублей за тридцать-сорок мозг из вас извлечь и раскатать его тут же на прилавке скалкой, как тесто, — я часто невольно думаю: «Где же Филипп Шашкин?»