Он сообщил:
— Я человек пугливый. Я боюсь обоих светил. Я боюсь врачей всех мастей. Но не боюсь пустых улиц и сумасшедших. Все-таки боюсь евреев. Безумие это искусство. Что мне его бояться?
Он сказал:
— Теперь, когда мы собираемся, нам все трудней разговориться о хорошем, высоком. Все трудней заарканить дух беседы. Все реже нам его спускают. К другим, более свежим людям снисходит этот дух.
Он сказал:
— Приятно, что на пути попадалось много интеллигенции. Причем не шаблонно скроенных тупарей, а настоящих блистальщиков. Я любил их длинноволокнистые мысли.
Вот и все, что он сказал отличного от говоримого другими. Прочее, то есть: даты, цены, слова «дай», «спасибо», «теперь направо», «я знаком с ним, он подонок» и другие, и еще все нецензурные наши сокровища он употреблял обычным образом: так приблизительно, как ребенок кубики, когда строит игрушечный дом.
Говорят, мы живем в той мере, насколько прибавили в мире новых хороших вещей. Иными словами, выше приведена вся его жизнь.
Сам же он высок, костляв, но с животиком.
Вопросы слетали к нему с неба: такие цепочки букв, как бы нанизанные на светлую нить или леску: «А откуда ты знаешь о сатанистах?»
Это оттого, что он подумал: «Вот, есть девушки, на которых все, любая, самая лучшая одежда сидит плохо. Что, они, может быть, сатанистки какие?.. У них еще обычно волосы длинные, на пробор. Я думаю, глядя на них: так как, когда едят они, весь этот хаир в пищу, в тарелку, например, с борщом, разве не лезет? Или закалывают?..»
«Хаир» на улетевшем уже молодежном жаргоне значило «волосы».
Упомянутые мысли крутились у него в голове и около ушей с самого утра, с того момента, как он пришел в Учреждение.
«Конечно, — думал он, стараясь прогнать их, — правы старики. Разве дело в шмотках?»
Но эти слабые раздумья не могли, как он ни напрягался, перешибить ниспосланного свыше. Он сообразил, что нужно ему услышать какой-нибудь чужой вопрос, хоть простейший, о том, например, сколько времени, и ответить на него: это единственный шанс выдуть, вымыть муть из головы.
Он пошел по Учреждению в надежде, что и его о чем-то спросят. Он чувствовал, что пришла ему пора отвечать. Он хотел Малого Страшного Суда, типа промежуточного финала.
Он шел и слушал разговоры. Он слышал довольно-таки дикие вещи. Какой-то замухрышка рассказывал о свойстве красивых женщин отдаваться очень быстро, при определенных обстоятельствах. Причем замухрышка говорил, как власть имеющий.
И вот, он переходил от одной группы беседующих к другой и видел себя как бы сверху, с, допустим, плафона: втирается его худенькое тельце в гущу чужих тел.