— Она говоритъ, что она кухарка. Правда это? — Она бѣлая кухарка? наша кухарка, не людская?
— Да я у васъ одна одинёхонька, — заговорила кухарка бойко и нагло, — я и бѣлая, я и черная, я и судомойка и на всю черную работу я одна. Рукъ не покладаю день-деньской, съ утра до поздней ночи работаю.
— Какъ же такъ? сказала Серафима Павловна. — Я вижу, пока я была больна, пошла въ домѣ неурядица. Творятся чудныя дѣла. Кто ее нанималъ?
— По просьбѣ Сергѣя Антоновича сыскалъ ее Степанъ Михайловичъ, — сказала няня.
— Сергѣй Антоновичъ во все входятъ сами, всѣмъ завѣдуютъ, — сказала ехидно Марѳа.
— Ну, теперь всему этому я положу конецъ. Я теперь здорова и займусь всѣмъ сама.
— Что прикажете къ обѣду? спросила кухарка.
— Какъ, что прикажу? Вѣдь я не кухарка, развѣ я это знаю, — сказала съ досадой Серафима Павловна: — поваръ всегда подавалъ мнѣ menu, и я вычеркивала, что мнѣ не нравилось. Ты бы принесла мнѣ menu, записку, — прибавила она, поясняя.
— Какую такую записку? сказала кухарка, недоумѣвая.
— Записку, чтò хочешь готовить.
— Я ничего не хочу, я не смѣю хотѣть; это ваша воля; что прикажете.
— Затѣяла: чтò прикажете; какъ я прикажу, когда я не знаю.
— А я, барыня, тоже не знаю и писать не умѣю, неграмотная. О запискѣ, что вы требуете, я и не слыхивала.
— Да она совсѣмъ дура! сказала Серафима Павловна вслухъ, но по-французски, чтобы не обидѣть бабу.
— Я не дослышала, что вы говорите, — сказала кухарка.
— Боже мой, какая мука, — сказала Серафима Павловна съ нетерпѣніемъ, — имѣть дѣло съ такимъ народомъ!
Марья Дмитріевна взяла кухарку за руку.
— Акулина, — сказала она, — мы сперва потолкуемъ объ обѣдѣ, а потомъ ужъ дойдемъ и до барыни. Видишь, — прибавила она, уходя за дверь съ кухаркой, — она, сердечпая, у насъ больна была при смерти, умирала, и теперь еще плоха, не оправилась еще.
Кухарка съ соболѣзнованіемъ покачала головой.
— Не въ своемъ умѣ! да, да, дѣло неладное. Ужъ вы прикажите мнѣ сами, а до барыни не доводите. Они съ меня не вѣсть что требуютъ: и записокъ и по-французскому что-то; нѣтъ ужъ увольте отъ нихъ. Ишь! не въ своемъ умѣ!
На другой день утромъ Серафима Павловна поднялась ранехонько, раньше обыкновеннаго. Домашніе спали; она разбудила ихъ. Марѳа встала съ воркотней:
— Ни свѣтъ ни заря — вскочила! Чего вскочила? Хозяйничать! Нахозяйничаетъ! Не знаешь, плакать ли, смѣяться ли? Охъ! охъ! жизнь моя горькая!
— Ну, вотъ я и готова, — сказала она Марѳѣ, входя въ дѣвичью. — Пойдемъ, сдай мнѣ провизію. Времена другія; друга моего нѣтъ со мною и некому миловать и беречь меня. (Она заплакала). Сама должна я трудиться, за дѣтей думать, ихъ оберегать, о нихъ заботиться. Сама должна хозяйничать. Пойдемъ!