— Онъ уменъ, ему воля не повредитъ. Позднѣе управитъ собою; съ лѣтами разумъ придетъ.
— Да, тотъ, кто въ дѣтствѣ и юности выучился повиноваться, будетъ знать управлять собою и другими, — сказала Зинаида Львовна и замолчала. Молчалъ и мужъ ея.
А въ залѣ Боръ-Раменскихъ всѣ, въ полномъ составѣ, сидѣли за чайнымъ столомъ, исключая адмпрала. Всѣ были смущены и молчали. Одна Серафима Павловна, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, съ чайной ложкой въ рукѣ, мѣшала въ чайной чашкѣ чай, и ложка эта дрожала въ ея дрожавшей рукѣ. Она говорила скоро и горячо:
— И на что это похоже, ночью, одна въ телѣгѣ, съ мальчишками, теперь изуродована, лицо въ крови! Боже мой! Развѣ это прилично! Развѣ это возможно! И какъ возможно было допустить эту безумную прогулку? я удивляюсь, какъ это не досмотрѣли. И вы, miss Dick, хороши, нечего сказать.
Англичанка взглянула съ изумленіемъ и отвѣчала тихо и сдержанно:
— Я совсѣмъ не виновата; припомните, что вы сами приказали мнѣ сѣсть въ коляску съ г-жой Ракитиной, и сказали, что дѣти и нянька дойдутъ пѣшкомъ и не нуждаются во мнѣ.
— Ну да, у васъ найдется оправданіе; а вы, Степанъ Михайловичъ, я такъ на васъ надѣялась, я вамъ такъ довѣряла, и вы меня обманули.
Онъ вспыхнулъ, но тотчасъ подавилъ въ себѣ досаду и сказалъ вѣжливо, примирительно:
— Дѣти шли пѣшкомъ, могъ ли я предвидѣть?
— Предвидѣть! Предвидѣть! Въ томъ-то и дѣло, что надо все предвидѣть. А какъ вы, старшіе, Вѣра, Сережа, ужъ не маленькіе, слава Богу, не только не удержали меньшихъ, а сами поскакали за ними! Я вижу, что я ни на кого не могу положиться. Господи! страшно подумать, что могло бы случиться! Ужасъ беретъ при одной мысли! Сергѣй, какъ ты могъ? Какъ ты смѣлъ?
— Но, мамочка, милая!
— Молчи! И Ваня, смиренникъ. Говори! что ты молчишь? Терпѣнья моего съ вами нехватаетъ! Надо имѣть мое ангельское терпѣнье! Говори же, Сергѣй, какъ это случилось?
— Я, мама, — началъ Сергѣй, — съ Соней пѣшкомъ…
— Изволите видѣть, онъ шелъ съ Соней пѣшкомъ, онъ всегда съ Соней, а родныхъ сестеръ оставилъ. Дѣло хорошее! Брата меньшого бросилъ!
— Ну, нѣтъ, мамочка, — сказалъ Ваня съ жаромъ, — онъ никого не бросалъ. Мы виноваты; когда Глаша сѣла съ Анатолемъ, я поспѣшилъ за нею…
— Молчи! Ничего не хочу слушать. Скажу одно, вы меня въ постель уложите! И вамъ это матери не жаль! Я плакала цѣлый часъ, увидѣвъ царапины Глаши и перевязку твою, Ваня. Поди сюда, голубчикъ ты мой! Болитъ рука! Сильно болитъ?
— Ничего не болитъ, мамочка, да пусть бы и болѣла, лишь бы только вы не безпокоились.
— Что ты? Что ты? воскликнула она. — Болѣзнь на себя накликаешь, пугаешь меня! А гдѣ Глаша, бѣдная Глаша, и ушиблась и наказана! Гдѣ она?