Онъ сожалѣлъ о всѣхъ и сострадалъ всему, начиная отъ дворной цѣпной собаки, которой аккуратно носилъ ѣсть, и послѣ завтрака и послѣ обѣда, и которую самъ спускалъ съ цѣпи всякій вечеръ, до дочери управителя, надъ которой всѣ смѣялись, потому что она была и дурна собою, и глупа, и капризна. Никогда у Вани не было гроша; лишь только отецъ или мать дарили его деньгами, какъ находились у него неотложныя нужды, и деньги исчезали съ неимовѣрной быстротой. Старой скотницѣ надо было сшить душегрѣйку; сироткѣ, внуку прачки, кафтанъ, а у кучера пропала не вѣсть куда уздечка и старая шлея. Сохрани Боже, узнаетъ управитель, со свѣту сживетъ Аггея кучера; да и мало ли что? У сторожа не было валенокъ, а Сережѣ такъ давно хотѣлось имѣть изъ Москвы хлыстикъ для верховой ѣзды. И Ванины деньги уходили, да еще какъ! Оказалось, что Ваня затратилъ цѣлый цѣлковый, принадлежавшій старой нянѣ, но няня — дѣло извѣстное — отдастъ все, что имѣетъ, милому Ванечкѣ. Да и не случалось еще ни разу, чтобы Ваня забылъ, кому онъ долженъ: какъ получитъ деньги, такъ и бѣжитъ прежде всего отдать свой долгъ. А если случалось ему занимать у сына Ѳедосея, главнаго садовника, Софрошки, или, какъ звалъ его самъ Ваня, Софроши, то онъ отдавалъ ему долгъ свой съ излишкомъ на покупку бабокъ. Въ бабки Ваня любилъ играть, и Софрошка былъ ему всегдашній товарищъ и всегда набивался: „Баринъ, не надо ли вамъ взаймы? Мнѣ крестный намедни далъ двугривенный“.
— Спасибо, не надо, — говорилъ Ваня. — Отчего же это твой крестный такъ расшибся?
— Онъ богатъ, у, какъ богатъ! отвѣчалъ Софрошка съ гордостью: — у него въ Москвѣ своя ранжерея. Намедни былъ и одарилъ меня. А я бы съ моимъ удовольствіемъ, потому слышалъ, что Ѳедюха собирается прійти къ вашей милости.
— Зачѣмъ?
— Онъ въ ночное наряженъ, а у него кафтанишка ужъ больно худъ, — вѣдь сирота, кто о немъ позаботится!
— Онъ не приходилъ ко мнѣ, — сказалъ Ваня задумчиво.
— Ну, гляди, придетъ. Такъ я потому…
— Спасибо. Мнѣ не нужно денегъ теперь.
Ваня, несмотря на крайнюю доброту, былъ необычайно смѣтливъ и уменъ; онъ зналъ, что Софроша себѣ на умѣ, и набивается съ своимъ двугривеннымъ въ надеждѣ получить четвертакъ.
Меньшая всѣхъ Глаша Боръ-Раменская была, какъ и Ваня, золотоволосая, но золото курчавыхъ волосъ Вани на ея головѣ превратилось въ золотое руно, сказать попросту, Глаша была совсѣмъ рыжая. Съ этимъ цвѣтомъ волосъ сама Глаша никогда не могла помириться, тѣмъ больше, что съ ранняго дѣтства слышала восклицанія въ родѣ укора: „Боже мой, — говорила Серафима Павловна, складывая руки, — рыжая, совсѣмъ рыжая! У Вани на головкѣ золото, а у ней на ея головищѣ, — потому что у ней не голова, а цѣлое воронье гнѣздо, — жесткіе кудри изъ красныхъ волоконъ. Бываетъ же бѣда этакая!“ И Серафима Павловна вздыхала.