Адмиралъ уговорилъ Серафиму Павловну кататься съ нимъ на тройкѣ, и она укутанная въ дорогія шубы, въ тончайшей оренбургской шали, изящно надѣтой на голову, закрывъ лицо густой вуалью, съ дѣтскою радостью садилась въ широкія сани, покрытыя персидскимъ ковромъ и медвѣжьей полостью. Подлѣ нея садился мужъ, а противъ Вѣра, въ качествѣ старшей дочери, и Ваня, въ качествѣ любимца. И вотъ мчались они вихремъ, несомые сильными конями по снѣжнымъ равнинамъ, по гладкому первопутку; лихія лошади вздымали алмазную пыль, и каша бѣлаго снѣга летѣла въ сѣдоковъ. Не разъ вскрикивала Серафима Павловна, не разъ раздавался веселый смѣхъ Вани и восклицанія Вѣры. А за ними неслась другая тройка, столь же лихая; рядомъ съ кучеромъ, едва сдерживавшимъ лошадей, сидѣлъ Сережа, а сзади него, неугомонная Глаша, завидовавшая, что братъ сидитъ на облучкѣ и иногда самъ правитъ; подлѣ Глаши помѣщалась кроткая и застѣнчивая Танюша, недавно вошедшая въ семейство. Она была дочь отца Димитрія, жила у бабушки и послѣ ея смерти воротилась къ отцу. Она была воспитанная, благонравная и отчасти образованная дѣвочка лѣтъ 14. Отецъ самъ давалъ ей уроки, а когда адмиралъ предложилъ отцу Димитрію, чтобы онъ прислалъ дочь свою къ нему въ домъ, гдѣ она можетъ выучиться языкамъ, отецъ Димитрій согласился съ благодарностью. Вѣра охотно взялась учить ее по-французски, а Сарра Филипповна по-нѣмецки и по-англійски. Танюша, любившая отца своего очень нѣжно, намѣревалась, окончивъ свое образованіе, итти въ гувернантки, ибо отецъ Димитрій не былъ богатъ и имѣлъ 4 сыновей въ семинаріи, на которыхъ тратилъ послѣднія деньги. Танюша любила все семейство Боръ-Раменскихъ и, что всего удивительнѣе, снискала расположеніе Глаши. Ея кротость, ея покорность закупили упрямую и самовольную Глашу, а ея доброта и желаніе всѣмъ сдѣлать пріятное, смягчили манеры и форму Глашиныхъ разговоровъ. Говоря со всѣми рѣзко, она никогда не могла такъ говорить съ Танюшей. Взглядъ ея большихъ добрыхъ сѣрыхъ глазъ, звукъ ея мягкаго голоса усмирялъ Глашу. Въ семьѣ всѣ это замѣтили, всѣ были довольны я всѣ сердечно полюбили Танюшу, найдя въ ней, каждый, пріемную, любезную сестрицу.
— Нy, что прижалась, — сказала Глаша Танюшѣ, — сидишь, какъ мышенокъ въ щели. Озябла что ли, или боишься? Вѣдь ты дурочка! Говори же, мышенокъ!
— Немного холодно и немного страшно, — сказала Танюша.
— Холодно-то холодно, такъ лицо и рѣжетъ, а страшно это тебѣ, дурочка, а мнѣ ничего не страшно, а любо!
— Ты, Глашенька, привыкла (она ласково звала ее Глашенькой, а иногда: