— Я всегда, сударыня, говорю правду. У мальчика сильное воспаленіе легкихъ, и при слабомъ его сложеніи и при крайней худобѣ, не только воспаленіе, но и всякая болѣзнь очень серіозна. За нынѣшній день ручаться можно, но никакъ не за завтрашній.
— Боже мой! глухо вырвалось восклицаніе матери.
Дѣти и мужъ обступили ее.
— Это приговоръ, смертный приговоръ! прошептала она и тихо застонала, какъ раненая на смерть лань.
— Будьте благоразумны, сударыня. Болѣзнь опасна, но и послѣднее слово науки сильно, и на него можно, съ нѣкоторымъ вѣроятіемъ, надѣяться.
— Надѣйся на Бога, молись Ему и не пугайся, — сказалъ адмиралъ вполголоса женѣ своей и, подавъ ей руку, вывелъ ее изъ залы. Онъ былъ взволнованъ и мраченъ.
— Докторъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, останавливая его на площадкѣ, — мы всѣ привязаны къ больному, онъ любимецъ матери и всего семейства. Скажите мнѣ правду: надѣетесь ли вы спасти его?
— Сомнительно, — отвѣчалъ врачъ на ходу, спѣша къ лѣстницѣ, — но наука есть сила великая. Впрочемъ, жизнь этого мальчика совсѣмъ не такъ необходима, какъ жизнь многихъ другихъ. Онъ не труженикъ на семью. Здѣсь и дѣтей много. Ихъ довольно останется, чтобы даровой хлѣбъ ѣсть!
— Животное! произнесъ вполголоса Степанъ Мнхайловичъ, отвернулся, въ неудержимомъ гнѣвѣ плюнулъ и стремительно воротился въ залу.
— Вы бы, ваше превосходительство, послали за Филиппомъ Боровскимъ, — сказалъ Степанъ Михайловичъ адмиралу. — Онъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, отлично учился, имѣетъ большую практику и добрый человѣкъ, не то, что это, извините меня, животное.
— Я ужъ думалъ о немъ, но онъ такъ занятъ; поѣдетъ ли онъ?
— И что вы? Для васъ-то! заслуженнаго человѣка, адмирала! Да онъ прошлаго года пріѣзжалъ два раза къ моей старой теткѣ, которая живетъ за 26 верстъ отъ Москвы и еще за ничтожныя деньги. „Вы, — сказалъ онъ мнѣ, — сами трудомъ живете, я это понимать долженъ; съ богатыхъ я беру дорого. Имъ слѣдуетъ хорошо оплачивать трудъ“. Оно и правда! Онъ добрѣйшій человѣкъ и словомъ своимъ никого съ ногъ не свалитъ, будто обухомъ хватилъ. И съ матерями говорить умѣетъ.
— Да, милый папа, попросите Боровскаго; онъ не станетъ пугать маму. На нее смотрѣть жалко, — сказалъ Сережа.
На другой день пріѣхалъ Боровскій, и въ тотъ же вечеръ Зинаида Львовна съ Соней. Обѣ они были встревожены и, цѣлуясь съ Серафимой Павловной, плакали. Боровскій былъ человѣкъ 40 лѣтъ, довольно толстый, приземистый, бѣлокурый, съ добрымъ выраженіемъ въ большихъ сѣрыхъ глазахъ и толстыхъ губахъ. Манеры его были мягкія, голосъ негромкій, пріемы человѣка благовоспитаннаго. Онъ осмотрѣлъ больного внимательно и просидѣлъ у него около часа; когда онъ вышелъ изъ комнаты Вани, вся семья Боръ-Раменскихъ обступила его. Серафима Павловна была напугана до-нельзя. Сложивъ обычнымъ ей умоляющимъ жестомъ руки, она заговорила такимъ жалобнымъ голосомъ, что онъ отозвался въ сердцахъ всѣхъ присутствующихъ.