Я встал, потому что не доверял его рассказу и своими глазами хотел убедиться. Но когда вгляделся внимательней, все сомнения улетучились. На каждом камне краснела отметина, поблекшая, но еще различимая. Были их тут сотни – нет, тысячи. Когда я добрел до середины луга, отец свистом позвал меня обратно. Я повернул назад; ружье в чехле он вскинул на плечо. Солнце окрасило багрянцем утесы за его спиной, и передо мной стоял прежний Фрэн Хардести. Когда я вернулся, он спросил:
– Ну что, веришь?
– Да, – ответил я, но в душе понимал, что мазки эти – очередная хитрость, игра на публику. Может быть, он до того привык врать самому себе, что перестал отличать ложь от правды.
Отец зашагал с холма.
– Вся беда в том, что мы с матерью так и не поговорили, как она обещала; так и не прижился я здесь. Но не в том дело. Главное, она мне помочь пыталась, чтобы я со здешним краем сроднился. Ей было не все равно. А отец на мои желания плевать хотел. Он и ферму продал, не спросив меня, – что ж, я не в обиде, я к этому был готов, привык получать по башке от мироздания – возможно, за дело. Вот так-то. – Он откашлялся. – Больше мне нечего тебе дать, сынок. Все.
– Мне все равно, – сказал я.
– Понял. Ну а мне – нет.
Назад через поле мы шли молча. Я весь день ничего не ел, не считая скверного завтрака в “Белом дубе”, и меня мучили голод и стыд. Отец, должно быть, решил, что я сошел с тропы помочиться, и крикнул:
– Эй, давай, пока есть где! Вон против той калитки. А я подожду.
– Мне не хочется.
– А мне виднее, – сказал он.
Я уставился на него.
– Давай. Это не просьба, это приказ.
Он маячил за моей спиной минут пять, пока не увидел у меня под ногами мокрую дорожку, от которой шел пар.
– Вот видишь. В баке пусто никогда не бывает. Я-то знаю.
Мы обогнули сарай с машинами. Одна из собак бежала по тропинке прихрамывая, металась от сарая к сараю, словно муха с оторванным крылом.
– Погоди, пойдем другой дорогой, – сказал отец, когда я свернул вправо.
Мы пересекли двор, где на вертушке сушилась одежда старика, а на решетке у дверей были свалены горой резиновые сапоги. В окне гостиной мерцал телеэкран. Сбоку от дома был пристроен сеновал, к нему вела гравиевая дорожка. Отец ввел меня на сеновал через широкие распахнутые двери.
То, что я расскажу тебе сейчас, я всегда держал в уме. Мою версию событий того дня знают немногие – пять-шесть полицейских, трое соцработников, десяток психиатров, друг и близкая мне женщина, с которой я могу обсуждать свое прошлое. Все они задавали один и тот же вопрос: не боялся ли я, что отец и меня там тоже убьет? У меня вошло в привычку отвечать “нет”. Я всегда объяснял: вздумай он меня убить, убил бы раньше, на стоянке, где он расправился с Хлоей. Знаю, почему я уцепился за этот ответ, – потому что инспектор полиции с самого начала остался им доволен, вот и все. Ни к чему лишний раз приоткрывать темные уголки души.