Молчание показалось ей наилучшим ответом; он же, еще не знавший новой Элизабет, принял это за раздумье и решил, что наступило время рассказать ей, как все было, совершенно честно, без уверток, без пощады, никого и не пощадил (за исключением себя), внезапно все понял до конца, тут же изложил теорию, избегая при этом первого лица единственного числа, пользуясь безличным оборотом, поведал обо всем, отнюдь не умолчал о величии своей внебрачной любви, даже подчеркнул это величие, вознес любовь на мифическую высоту (став, таким образом, главным действующим лицом собственной легенды, героем, полубогом), ведь именно величие этого чувства, непостижимое уму, и помешало сохранить его в повседневной жизни, золотая цепь оказалась слишком тяжелой, чтобы долго носить ее, сплетенная своими руками сеть — слишком тесной, она стала кандалами, сковывающими движения, жизнь с такой любовью возможна лишь как жизнь только ради этой любви, а кому такое под силу, то была жизнь со взаимно расставляемыми ловушками, в которые они и попадались, так что оставался только один выход: насильственный разрыв (теперь он уже позади), кровоточащие раны, но зато и ясное сознание: ты поступил как надо, к тому же в этом возрасте уже осознаешь целительное действие времени. «Поверь мне, я скоро снова буду прежним». — «Вот именно», — сказала Элизабет, чего он не понял и чего она пока не стала ему разъяснять.
Но для этого будет много времени после окончания книги, в которой описаны еще два часа, всего лишь два часа одного вечера (не холодного и мокрого, а теплого и тихого) на берегу Шпрее, когда дети спали, а Элизабет готовилась к семинару по истории искусств (часто поднимая глаза от книги и глядя на стену) и потом без сна лежала в кровати и вспоминала, как обрадовались дети, а Карл в это время (впервые после войны) сам постелил себе (на тахте в столовой) постель, стоял в пижаме, на террасе, уставившись на луну, прислушивался к голосам запоздавших байдарочников, подбадривавших себя в темноте (без опознавательных огней) пением, смотрел на кукурузу и бобы на бывшем газоне и наконец тихо пробрался в дом и постучал в дверь Элизабет. «В чем дело?» Эрп нажал на ручку, но дверь была заперта. «Я только хотел спросить, когда ты утром уходишь». — «Раньше, чем ты. Спокойной ночи», — ответила она громко ему и тихо себе: «Если бы не дети, я бы знала, что делать. Да, только ради детей!» Но тут два часа истекают. И на чем-то ведь надо наконец остановиться, если герои не умирают. (А эти пока как будто не собираются.)
Может быть, она еще подумала: Неприятно, когда в доме чужой! Или: Разве не может человек измениться? Я ведь изменилась?