Буриданов осел (Бройн) - страница 43

Карл не мог двигаться так же медленно, как принимал решения, и потому остановился, все еще ни на что не решившись, между двумя столами, наклонив тарелку, отчего суп переливался через край, взглянул налево, на склоненную голову, книгу и равномерно двигавшуюся ложку, поздоровался, обращаясь к пяти знакомым лицам справа, прекрасно понимая, что после нескольких секунд заминки он должен теперь сесть на стул только рядом с фрау Айзельт, услышал, как Риплоз шутливо произнес что-то («Буриданов осел» или нечто в этом роде), и сел слева, напротив фрейлейн Бродер, которая не подняла глаз. За соседним столом наступило молчание. Даже Риплоз умолк. Даже гул голосов вокруг и стук тарелок, казалось, стихли. У Карла было ощущение, будто в зале все едоки овощного супа ожидают его первых слов. В его все еще затуманенном алкоголем мозгу родилось желание ошарашить своих коллег, сказав фрейлейн Бродер что-нибудь вроде: «Надеюсь, вам достаточно было нескольких часов сна?», «Я страшно счастлив видеть вас снова», «Как ты хороша!». Ему стоило труда нажать на нужные тормоза, он уставился на ее волосы и наконец произнес (слишком громко): «Приятного аппетита!» Тут она опустила полную ложку обратно в тарелку, подняла голову и испугалась.

Испуг, пожалуй, не совсем верное слово, досада тоже не подходит, вероятно, это было нечто среднее, может быть, тревога или замешательство. Она надеялась, что на службе он оставит ее в покое, не потому, что ей не нравились беседы с ним (они ей даже очень нравились), а потому, что она хотела избежать неизбежной в присутствии посторонних фальши, тут же и прозвучавшей в ничего не значащих фразах, без которых он не мог обойтись, ибо нельзя же было сидеть перед ней и таращить на нее глаза — ему, как хорошему начальнику, полагалось заговорить с выздоровевшей сотрудницей, осведомиться о состоянии ее здоровья, порассуждать о врачах, о здоровом образе жизни («самое главное — рано ложиться!»), о ее будущей работе, экзаменах, финансовых затруднениях конца года, дружески, заботливо, уверенно, заинтересованно, и, поскольку она вынуждена была отвечать, ее ответы были столь же хорошо разыгранными, как и вопросы, но все же недостаточно хорошо для Вестерман, Айзельт, Завацки, Крача за соседним столом; хотя непринужденный тон беседы разочаровал их, обману они не поддались и на слова перестали обращать внимание (а вскоре и воспринимать их, потому что Риплоз начал говорить и говорил без конца, а за стол фрейлейн Бродер с шумом уселась компания подметальщиков), зато сосредоточили внимание на их глазах, не отрывавшихся друг от друга, на ложках, теперь бездействовавших, на тарелках с постепенно остывавшим овощным супом. Все (за исключением Риплоза, до которого никогда ни слова из сплетни не доходило, потому что он никому и слова сказать не давал) догадывались, что здесь происходит, и испытывали (в индивидуальной дозировке), во-первых, умиление, во-вторых, злорадство, в-третьих, досаду из-за лицемерия обоих и, в-четвертых, страх перед грозящей катастрофой, но каждый думал еще и о своем. Фрау Айзельт отождествляла себя с Элизабет и вспоминала о тех двух годах, когда ее муж якобы сверхурочно работал с какой-то крановщицей, что не принесло ему дополнительного заработка, зато стоило восемнадцати лет алиментов. Фрейлейн Завацки, как все преданные секретарши, приписывала себе право на ревность. В высохшем сердце фрейлейн Вестерман шевельнулась жалость к Бродер, которая (в этом она была уверена) переживет с Эрпом то же, что она пережила с Фредом Мантеком: он будет подыматься все выше, в центральное управление или в министерство, а ее оставит в библиотеке, как письменный стол или книжные полки, и вот тогда-то она, Луиза Вестерман, погладит ее по голове, назовет «дитя мое» и, указывая на каталог, поделится результатом своего жизненного опыта: прочное счастье приносит только работа. Крач же замышлял месть, он был обманут, он потерпевший, да, он брошенный на дороге труп, через который переедет колесница любви, если он не будет сопротивляться, но он будет сопротивляться, должен сопротивляться, для него на карту поставлены не только хорошо оплачиваемая должность или удовольствия большого города, но и священные цели, не из-за сентиментальных воспоминаний (как у этой Бродер) ему дорог Берлин, а как стартовая площадка для творческого взлета, который приведет его когда-нибудь в первые ряды немецких режиссеров; в каком-нибудь районном центре, где заезжие гастролеры раз в месяц показывают жалкую инсценировку, он станет бесплодным, там ему никогда не вырваться из библиотечной клетки, этой кормушки для выхолощенных, поверхностных, нетворческих, полуобразованных, невежественных людей, Берлин ему нужен из-за театров, и он любыми средствами будет добиваться места в этом городе, на следующем же профсоюзном собрании он встанет и заклеймит бродеровскую форму проституции, пойдет к Хаслеру или к бургомистру, напишет городскому советнику по культуре или даже в Государственный совет, разумеется, не раскрывая своих планов, которые никто не одобрил бы — после трехлетнего обучения в библиотечном училище, где платили стипендию. «Прежде чем из меня сделают труп, я сам пойду по трупам», — думал он, в то время как Риплоз (словно его об этом спрашивали) начал пояснять, что он хотел сказать, когда заговорил об осле, Буридановом осле: Буридан не название деревни, или города, или страны, что можно было бы предположить по ассоциации с троянским конем, и не сооружение, как Капитолий с его знаменитыми гусями, которые в отличие от коня спасли город (в данном случае Рим), а не уничтожили его, как Трою, что само собой разумеется, всего лишь легенда, как и история с кормилицей основателей Рима, волчицей, которая, конечно, тоже выполняла свою пропагандистскую задачу, подобно всем геральдическим животным, причем, что характерно для классового общества, это преимущественно были хищники, а не мирный голубь, полезный ягненок, лошадь, корова и, конечно же, не осел, которого теперь у нас знают почти исключительно по сказкам, как мельникова осла, или по Библии, где Иисус верхом на осле въехал в Иерусалим, или как Валаамову ослицу, которая даже заговорила, когда ее ни за что ни про что побили, потому что она видела больше, нежели ее господин, — случай, который мог бы сделать осла символом интеллектуальности, если бы он уже не был символом глупости, что, конечно, несправедливо, о чем наверняка знал автор выражения «ослиные уши», а также господин Буридан, или, правильней, Бюридан, с ударением на последнем слоге и носовым «н», образ осла у которого связан не с глупостью, а с философской проблематикой, хотя неясно, почему это должен был быть именно осел, а не, скажем, гегелевская сова или кони Платона, не говоря уже о разном священном зверье во всевозможных религиях, из которого с легкостью можно было бы составить целый зоопарк, — так говорил Риплоз, говорил еще многое другое — о животных, людях, природе и обществе, чем можно было бы заполнить целые страницы, но что вполне можно опустить, так как все это мало относилось к Эрпу и к сравнению его с ослом. Поэтому лучше пока не слушать Риплоза, как то и сделали его коллеги за столом, а включиться лишь тогда, когда снова прозвучит слово «осел», и рассказать кое-что о человеке, которому эта книга обязана многим, а именно названием, и который был бы достоин стать главным персонажем романа из жизни библиотекарей или героем пьесы, например трагедии, начинающейся в сумасшедшем доме и (тут требуется лишь легкое преувеличение) там же кончающейся (поэтический вымысел во имя обобщающей правды может позволить и такое, в то время как эта хроника должна придерживаться реальной действительности) и выглядящей так: Риплоз, по имени Лаурин, хилого телосложения, высокий, тощий, имеющий во рту больше дыр, чем зубов, бывший канализационный рабочий, самоучка, студент библиотечного училища двадцатых годов, был пламенным энтузиастом народных библиотек и потому (хочется сказать — неизбежно) страдал соответствующей профессиональной болезнью — Polyhistoritis, или эрудитоманией, которая, согласно последним исследованиям, особенно прогрессирует в том случае, если незаурядный интеллект сочетается с неизменной юношеской восторженностью (что бывает редко) и порождает сознание просветительской миссии, что, между прочим, обязывает одержимого этой манией не терять бессмысленной надежды прочитать все книги, выдаваемые им читателям. Для наглядного подтверждения как преимуществ, так и недостатков всесторонних знаний жизнь Риплоза давала материал в избытке: за его любовь к литературе, внезапно оказавшейся под запретом, коричневорубашечники заставили его снова нырять в канализационные стоки; книги по психопатологии указали ему путь из казармы вермахта в психиатрическую лечебницу, где выдающиеся способности (и страстная увлеченность) в области систематизации опять-таки стали для него роковыми — один хитроумный нацистский врач передал ему руководство тамошней библиотекой, чтобы затем на основании безупречно составленных им каталогов разоблачить в нем симулянта; в Средиземном море Риплозу, сбежавшему на лодке солдату штрафного батальона, спасли жизнь его познания в навигации. Новый строй, нуждавшийся в знающих людях и умевший использовать их, тащил и толкал этого всезнайку-антифашиста из районной библиотеки по крутой тропе вверх, вплоть до центрального управления, где ему надлежало организовать чистку библиотечных фондов, что он и проделал с неутомимой основательностью, в которой его менее щепетильным начальникам не понравилась лишь медлительность; так как он не был способен к поверхностной радикальности, а болезнь его все более усугублялась, началось его медленное и почетное нисхождение: директор библиотечного училища, доцент (в качестве такового он разжег в Эрпе профессиональный энтузиазм, но чуть было не угасил его потоками беспорядочных знаний), редактор отраслевого журнала, директор библиотеки, и, наконец, сотрудник районной библиотеки столицы (с Эрпом во главе), причем его универсалистские иллюзии ничуть не страдали — к счастью, как говорил Эрп, опасавшийся, что в противном случае конечной остановкой на этом жизненном пути неизбежно оказался бы инфаркт миокарда или сумасшедший дом. «Призрак ходит по нашей профессии, — сказал Эрп, когда шум, поднятый подметальщиками, сделал возможной не предназначенную для чужих ушей беседу, — призрак вынужденного поверхностного всезнайства, который грозит лучшим из нас, именно лучшим, только лучшим, если они вовремя не дадут тягу: наверх, в управление, то есть не станут руководителями, как Фред Мантек, или в сторону в другие области, или вниз, в безыдейную и бездушную библиотечную технику, как фрейлейн Вестерман, или же в пессимизм». — «Как вы!» — заметила на это фрейлейн Бродер, разумеется критически, не потому, что была слишком молода, чтобы понять эту дилемму, а потому, что была приучена к мышлению, учитывающему изменения, к перспективному взгляду, который рассматривает все существующее как уже преходящее, как ступень к высшему, лучшему, прекрасному, — к мышлению, которое оценивает явления в их взаимосвязи, воспринимает трудности как часть чего-то большого и тем самым уменьшает их значение, к вдохновенному преодолению любой дилеммы с помощью всегда имеющегося наготове лозунга, в данном случае о внедрении технизации и специализации, которые фрейлейн Бродер и бросила в бой против разочарования, в ответ на что Эрп (это случалось каждый раз и каждый раз вызывало в ней раздражение) покинул область теории и будущего и заговорил о практике и о прошлом, о создании нерациональных карликовых библиотек (мешающих технизации и специализации), в то время как ликвидируются карликовые школы, и это отождествление школы и библиотеки, не становящееся от постоянного повторения более разумным, вывело фрейлейн Бродер из себя (хотя она и разделяла его точку зрения). Тут Эрп вдруг почувствовал себя старым и подумал: новое поколение! — и ему очень захотелось поговорить о временах после сорок пятого года, когда они в синих рубашках, духовно безоружные, так сказать с открытой грудью, горя воодушевлением, шли на приступ бастионов буржуазии — ради кого? — конечно, ради будущих поколений, ради фрейлейн Бродер, к примеру, которая тогда еще и таблицы умножения не знала, а теперь с улыбкой превосходства воображает, будто знает все лучше всех, однако на этот раз он не стал вдаваться в поучительные воспоминания, взял на себя не очень-то привычный труд вдуматься в ход мыслей собеседника и ограничился тем, что время от времени вставлял слово в защиту практики, которая во многом не соответствовала предначертаниям теории. Снова разгорелся спор, заставивший подметальщиков покачивать головами, наблюдателей за соседним столом (за исключением Крача) немного усомниться в правдивости сплетни, а Хаслера (пришедшего лишь для того, чтобы поговорить с Эрпом) молча вычерпывать свой суп и прислушиваться, а Риплоз от изготовления пенобетонных блоков из фильтрованной каменноугольной золы нашел-таки дорогу обратно к ослу, но пока занялся исключительно возможностями скрещивания лошади и зебры, то есть явно еще не вернулся к Эрпу.