Буриданов осел (Бройн) - страница 58

Так он представлял себе уход (и так бы описал, если б его попросили об этом). Действительность была чуточку иной. Он пробормотал свое прощание и слова о деньгах, но, когда она равнодушно отвернулась, остался на месте и спросил, скажет ли она детям правду. «Я еще не решила». — «Пожалуйста, не надо!» — «Когда-нибудь должны же они узнать». — «Я бы не хотел, чтобы и они еще страдали!» — сказал он и повторил это в разных интонациях: умоляюще, угрожающе, ласково, повелительно. Но она возилась у плиты, чистила картошку, и лицо ее лишь тогда утратило (но зато уже целиком и полностью) отсутствующее выражение, когда она, стоя у окна, смотрела, как он погрузил чемоданы в багажник, сел в машину и уехал.

Понимала ли она, собственно, какие последствия будет иметь этот поспешный отъезд?

Может быть, здесь действовал своего рода инстинкт. (Если нечто подобное вообще существует у женщин, то у Элизабет наверняка.) Несомненно одно — она действительно не могла больше выносить это состояние неопределенности. Несмотря на непроходящую боль, в последующие дни она все же испытывала облегчение. В конце концов Эрп, как и многие из нас (справедливости ради уточним: наряду с другими, лучшими), был маленьким диктатором. Уже в последующие дни Элизабет купила вина для собственного потребления, ослабила витаминную тиранию и радовалась возможности не соблюдать точное время еды.

Когда Петер и Катарина, раскрасневшиеся, промокшие и голодные, вернулись с катания на санках и равнодушно восприняли сообщение, что отец неожиданно должен был уехать, тот стоял уже в дверях между кухней и комнатой Бродер, увидел (вторично) кайзеровский город в золотой раме и на его фоне (впервые) заспанное, неумытое, неподкрашенное лицо фрейлейн, которая растерялась оттого, что не хотела показываться ему в таком виде, а он этого не понял и подумал, что она недовольна его неожиданным появлением, и потому пережил несколько пугающе-мрачных минут на ее неприбранной постели (пока она приводила себя в порядок на кухне), долго не решался сказать правду и лишь спустя несколько часов поверил, что она не притворялась, когда по его требованию (не опасаясь пошлости и шаблона) вновь и вновь повторяла: «Я счастлива, что ты остаешься у меня!»

Второй день праздника начался с великого шума: стук, перешедший в грохот, проник в сон Карла, превратился в разрывы снарядов, которые подымали фонтаны песка, с убийственной размеренностью приближались к нему, достигли его и наконец разбудили. Сквозь надувной матрац он почувствовал жесткость пола, заметил, как вздрагивает золотая рама, прислоненная к двери вольфовской квартиры, приподнялся, ощутил боль в спине, увидел лицо фрейлейн Бродер, казавшееся во сне лицом пятнадцатилетней девочки, крикнул «Да?», после чего стук прекратился и фрау Вольф в замешательстве спросила: «Это ты, воробышек?» Тут он впервые увидел, как просыпается фрейлейн Бродер: сразу, без перехода, потягивания, протирания глаз. Она тихо лежала на боку, открыла глаза — и сна как не бывало. «Что случилось?» — «Быстренько зайди ко мне». — «Сейчас, только оденусь». — «Поскорее, пожалуйста». — «Что-нибудь случилось?» — «Да, с моим мужем». Карл отправился с ней. Они шли кратчайшим путем, через чердак, совершенно темный, так как слуховые окна занесло снегом. Фрейлейн Бродер, не замедляя шага, тащила Карла за руку. «Нагни голову! Шире шаг! Не споткнись о бревно!» Дверь к Вольфам была приотворена, в коридоре стояли бумажные мешки с голубиным кормом. Фрейлейн Бродер вбежала в комнату. Герр Вольф в черном костюме, белой сорочке и галстуке бабочкой сидел за столом, уткнувшись лбом в блюдо. Фрейлейн Бродер приподняла его. Голова Вольфа запрокинулась, челюсть отвисла, глаза бессмысленно уставились в потолок. Фрау Вольф вернулась из кухни. Пахло жарким. «Есть здесь в доме телефон?» Карл был испуган и беспомощен. Фрау Вольф покачала головой. Фрейлейн Бродер сказала: «Он пьян!» — «Не без этого! — заметила фрау Вольф. — С часу ночи он только и делал, что пил, понимаешь, и просто чудо, что вы не проснулись, теперь уже десять, а он все еще не добрался до кровати, но что хуже всего и пугает меня, так это то, что он даже не покормил голубей, их он еще никогда не забывал, даже если для этого ему надо было ползти на четвереньках, потому что он, обезьяна этакая, как следует нагружался, понимаешь, и я все время собиралась позвать тебя, чтобы ты написала что нужно и отослала и они получили бы письмо на третий день праздника». А получить должны были полиция и секция разведения голубей союза разведения мелких животных, получить жалобное, разъяснительное или обвинительное письмо с описанием того, как возвращавшийся ночью с работы официант Вольф был оскорблен в подворотне герром Кваде (вкупе с гавкающей дворнягой) из подъезда В, оскорблен в столь невоспроизводимой форме, что вынужден настаивать на официальном извинении. Что же было сказано? Пашке, который, как всегда, незамедлительно оказался на месте происшествия, может засвидетельствовать, что в клеветнической форме говорилось о вывешенном для просушки белье, якобы воняющем голубиным пометом, и о насекомых, но (по секрету) это оскорбление не было еще самым страшным, гораздо хуже, гораздо, гораздо хуже, главной причиной того, что ее муженек напился, была угроза, на которую осмелился Кваде, когда Вольф обругал вечно гавкающего терьера: он, Кваде, мол, позаботится, чтобы голуби отсюда исчезли! И он действительно может сделать это, если он подлец. Ведь с голубями — как с окнами в вагоне: если хоть один против, открывать их нельзя, пусть даже остальные пассажиры изойдут потом или задохнутся. А держать голубей в жилых домах можно только в том случае, если никто из жильцов не возражает, если же кто-нибудь из них запротестует, тогда голубей приходится убирать, в секции Вольфа такое уже не раз случалось. «А этого он не переживет, понимаешь!» Отсюда и идея — подать жалобу за оскорбление личности. Кваде испугается и уступит. «Напиши прямо сейчас, воробышек, чтобы он наконец успокоился и улегся в кровать, в четыре ведь ему уже нужно в свою пивнушку. За это я приглашаю вас на обед, голуби в духовке, а Вольф все равно их не ест, не может, никогда не мог». Что касается Кваде, тут воробышек сомневался немного, тот недавно жил в их доме, и она его не знала. Ах так, эта мясная туша? Работает в жилищном управлении? И живет здесь, а не в переднем доме. В таком случае это, должно быть, порядочный человек, с которым можно договориться по-хорошему. Жалоба только раздражит его. Кто любит свою собаку, поймет и любовь к голубям. Хорошо бы прихватить Пашке. Но прежде всего дядюшке Вольфу нужно в кровать. «Помоги мне, Карл!» Когда они тащили его в спальню, случилось чудо — Вольф ясно и четко произнес: «Хозяин-блошиного-питомника!» Вот как глубоко мясная туша Кваде оскорбил Вольфа — друга чистопородных спортивных голубей и всех голубятников, это было единственное, что когда-либо услышал Карл из его уст, и он тщетно задавал себе (а потом и фрейлейн Бродер) вопрос, чем была немота Вольфа — следствием или причиной извергаемых его супругой словесных потоков, неудержимо лившихся и в последующие часы, за проворно накрытым к завтраку столом, по дороге к Пашке, у Пашке, по дороге к Кваде, у Кваде (который шумно, но охотно вошел в положение, проявил понимание, пошел на уступки, взял назад свои слова), по дороге к обеденному столу, во время обеда, после обеда, за кофе, и прерывавшихся лишь на короткое мгновение репликами окружающих (если они были краткими). Снова уже стемнело, когда они вдвоем достигли — как утопающие спасительного берега — тишины еще не топленной комнаты, оставили печь в холодном покое и обрели убежище в кровати.