Ждущий шепотом рассказывает художнику Хаиму Сутину о минском гетто, о лагерях Дрозды, Тучинка, Малый Тростенец, ужасающей бойне на Юбилейной площади в июле сорок второго. Он не верит своим ушам, только медленно и недоверчиво покачивает головой, когда незнакомый пациент рассказывает о черных закрытых грузовиках, прибывавших в гетто. Он назвал их по-русски: душегубки. Незнакомец объяснил ему, что именно имеется в виду под газовыми автомобилями, в которые запихнули тысячи людей. И для чего послужила Яма, большой овраг за городом. С ревом и руганью они выгоняют людей из домов, приказывают сложить одежду в кучу, гонят, избивая, к Яме, выстрел в затылок или грудь, подбегает команда с грубыми лопатами, торопливо набрасывает сверху известняк и землю, из которых еще слышны крики и стоны тех, кто не успел умереть. Откуда иностранец знает об этом, как эти новости дошли до Парижа? Художник хочет расспросить странного пациента, но тот внезапно поднимается и исчезает в лечебном кабинете, оставив дрожащего художника одного в приемной. Где теперь Соломон и Сара, Янкель и Эртль, Нахума и остальные?
Внезапно художник отскакивает от окна и бежит на верхний этаж, где подслушивал заговорщицкие планы маленьких кондитеров, в панике распахивает все двери в поисках той самой комнаты. Везде пусто. Их больше нет. Он вспоминает одну из своих опасных поездок в Париж, женщину, которая в слезах шла по улице и, назвав его месье Эпштейном, спросила: Что они будут делать с детьми? Почему их тоже депортируют?
В голове художника проскакивает: Может быть, доктор Готт раскрыл заговор, может, он велел депортировать детей? Но нет, их ведь отправили вслед за родителями еще в августе сорок второго. Маршруты он знал по слухам – из Дранси и Компьеня или из Питивье и Бон-ла-Роланда через Лан, Реймс и Нойбург на восток, в то место в Польше, имя которого скоро станет повторяться снова и снова.
Все комнаты пусты. Он быстро бежит обратно к окну, где видел Гершена и Тамару. Но и эта сцена внезапно пропала. Там снаружи только равнодушные прожектора и этот бесконечный снегопад. Нет, вот он стоит под струями прожекторов, брошенный черный фургон, сцена ему не пригрезилась.
Художнику хочется закричать, открыть окно и зареветь, как зверь, но эта белая пустота заталкивает ему крик обратно в глотку, ни звука не вырывается из его рта, он сглатывает и, шатаясь, отходит от окна. Разбился ханжеский белый рай, тихая клиника счастья, полная трескучих фраз доктора Готта, с невидимым доктором Кно на заднем плане, с доктором Орманном и его сиплыми, сладкими, свистящими словами, который ликвидировал Ливорно. Клиника, якобы исцелявшая и при этом допустившая страшную сцену во дворе.