Эта боль его разбудила. И спасла…
Ночью метель улеглась, небо очистилось и вызвездилось. Наступившую тишину нарушали лишь редкие потрескивания озябших деревьев и мягкие шлепки снега с перегруженных веток. Но что-то насторожило изюбря, забредшего в эти места. Он поднял узкомордую голову на высокой шее, понюхал воздух, задвигал ушами. На его пути белел холмик, возможно, упавшее дерево, занесенное снегом. Но вот сугроб зашевелился, стал осыпаться, разваливаться, и из него показалось нечто серое и бесформенное. Изюбрь сначала отпрянул в сторону, а потом большими прыжками унесся в чащобу: нет в зимней тайге ничего страшнее медведя-шатуна, разве только тигр…
Иван Журба выполз из своей «берлоги», едва не ставшей его могилой, постанывая от боли в ступнях. Сидя на снегу, он невдруг вспомнил все, что с ним случилось в этот день. Удачная диверсия на железной дороге, отход, встреча с казачьим разъездом, погоня, исчезновение Шкета и Дьяченко, взорванная на себе граната, «разговор» с апостолом Петром… «Господи, да как это я еще до сих пор жив?!» Ему вспомнилась слышанная еще в детстве пословица: «Утек — не хвались, а Богу помолись!». От молитв его отучила революция, но терпимость и уважение к верующим остались (бабка Евдоха говаривала деду Сергею: «Наш-то, слава Богу, не как другие: горилку не пьет, иконы не рушит»!).
— Ну, а коли жив, — сказал сам себе Иван, — надо топать домой.
Под домом подразумевалась Хвалынка: во-первых, потому что это была ближайшая, как он помнил, к нему деревня, а во-вторых, в ней жил дядя Семен.
С трудом поднявшись на ноги, он огляделся. Днем он без труда определился на местности: все тут с малых лет исхожено вдоль и поперек, однако ночью в заснеженном лесу сориентироваться было непросто. Иван поднял голову к небу, нашел на нем Большой Ковш и Полярную заезду, и стало ясно, что идти надо вон туда — на юго-восток.
Легко сказать: идти! Но — как? Ноги стали одеревеневшими, чужими, да и все тело не слушается, голова тяжелая, словно чугунок надели. Но — надо! Если упаду, больше не встану: потеряю сознание или опять засну, тогда — хана! И он побрел, едва переставляя ноги. Хорошо еще, что было полнолуние, ночное светило хоть немного облегчало путь, показывало, где поменее навалило снега, где не так рясно растет подлесок, сквозь который в тайге и здоровому-то, полному сил человеку приходится продираться с немалым трудом…
Где-то тут должна быть река, выйти бы к ней — станет легче: вдоль берега он безошибочно выйдет к деревне. Но ее все нет и нет. Как нет и конца этой проклятой, длинной, как жизнь, ночи. Что это? Ох, гадство! Ударился голенью о невидимый в снегу валун. Упал, но, хотя боли уже не чувствовал, подняться не смог и — пополз. По-по-полл-зз, по-по-лл-зз…