Кудрявцев сказал Журбе спокойно и даже с юморком, словно давно поджидал того в гости:
— Долго же ты добирался к нам, голубчик, а-я-яй!
— Что у меня с ногами, Илья Петрович?
— С ногами? Гм… хорошо. Ну, скажем так, не совсем плохо…
— Скажите мне правду!
— Да уж придется… Я вижу, ты парень мужественный. У тебя обморожение третьей степени.
— Что это означает?
— Это означает, что придется частично ампутировать ступни обеих ног.
— Но я не хочу! Я… не могу быть калекой!
— Пойми, голубчик, сейчас мы отрежем совсем немного. Но если мы промедлим — придется отнимать ступни полностью, а может, и выше. Так что…
Иван помолчал, осмысливая приговор врача, потом спросил сквозь зубы:
— Ходить-то смогу?
— Конечно! До Ханки мы с тобой вряд ли побежим, но ходить будешь обязательно.
— А ездить верхом?
— Ну, уж этого я не знаю, голубчик. Да и зачем тебе это?
— Война еще не кончилась…
— Для тебя кончилась. На-ка выпей вот это и спи!
Последнее, что почувствовал Иван, — это влажная марлевая салфетка, приложенная медсестрой к его лицу. Приторные пары хлороформа погрузили его в небытие.
В тот самый момент, когда доктор Кудрявцев с помощью фельдшера Рыжкова закончил операцию — отрезал Ивану по полступни на каждой ноге, — в доме Журба на Николаевской улице, недалеко от лечебницы, сапожник Евдоким Сергеевич, трезвый и сосредоточенный, тоже закончил свою работу — обувку для сына. Поднявшись с табурета, он, постукивая протезом, проковылял к столу, постелил на нем газетку и торжественно поставил на нее сапоги — красивые, из хромовой кожи, на каблуке, с круглыми тупыми носами по прозвищу «бульдоги», с маленькими раструбами вверху голенищ.
— Ну как? — спросил он родителей для пущей важности, хотя и сам знал, что это его лучшая работа.
— Гарно! — в голос ответили дед Сергей и бабка Евдоха.
— Ото ж Ванюшка будет радый!
— Скорийше бы вертался з войны!
— Не скоро он придет! — хмуро сказал от порога Семен, только что вошедший в хату. — В больнице он…
Когда Иван пришел в себя, то первым делом посмотрел на свои ноги, накрытые простыней: бугорков от ступней не было, значит и самых ступней… тоже? Он перевел взгляд на Кудрявцева, тот вильнул глазами, словно виноватый, и сказал преувеличенно бодро:
— А ты молодец, даже не ругался во время операции!
— Ходить смогу?
— Я ж обещал.
— И на том спасибо…
Потом он спросил о своих товарищах — Иване Шкете и Флоре Дьяченко, которых потерял в зимнем лесу во время стычки с казаками. Доктор об этом ничего не знал. Но фельдшер Пантелей Рыжков, у которого сын был в партизанах, зайдя позже в палату, рассказал, что ему удалось узнать. Шкет и Дьяченко, оба раненые, попали в руки белых. Сначала их держали в Спасской тюрьме, потом зачем-то перевезли в Никольск-Уссурийск. На допросах били, как водится. Не добившись от партизан сведений об отряде Борисова, каратели решили их расстрелять. В ночь перед казнью они сумели бежать из тюрьмы, расшатав и погнув ржавые решетки на окне камеры. Они промучились с нею всю ночь и вышли на волю только на рассвете. Сразу была поднята тревога, начались поиски беглецов, и партизаны весь день просидели на свалке сразу за тюрьмой почти по горло в мусоре и нечистотах. Поздней ночью они вылезли и отправились в Михайловку, осторожно пробираясь от села к селу, пока не добрались до Константиновки, в окрестностях которой находился отряд…