А пламенный мотор чихнул, стуканул и заглох. Всё, капут.
Как она попала в гараж, эта канистра, никто не помнил. Канистра была красивая. С какой-то иностранной надписью даже. Вот и стояла в гараже на самом видном месте. Украшала. А так-то гаражный люд в нее всякие осколки собирал, металлическую стружку. Кто-то харкнул на днях. Кто по-маленькому не добежал, кто по-большому — всё туда. Повариха Люська вчерась слила в нее третье масло из-под блинов. А тракторист Петруха прямо перед приездом чиновника долил канистру доверху отработкой.
Надо было выбросить, надо. Но уж больно красивая, щука. Жалко.
Чиновник ничего не заметил и уехал довольным. Отчитался, небось, что сельское хозяйство поднял. И по карьерной лестнице, небось, взлетел. Этого никто теперь не узнает. Значит, и нечего рассуждать. Повариху Люську уволили. Сразу же после прощального банкета, разумеется. Ибо, нефиг на рабочем месте жрать блины. На рабочем месте надо работать. Михеича тоже хотели «уйти на пенсию». Но как раз в тот момент, когда это решение созревало, председателю позвонил тот самый чиновник с проверкой. И спросил, как там его собственноручно починенный комбайн. Председатель, держа одной рукой телефонную трубку, второй — схватил проходившего мимо Михеича и злобным шепотом приказал изображать звук пламенного мотора. Что Михеич, обладавший изумительным басом и большими щеками, с удовольствием и исполнил. И его оставили. Виноват — отрабатывай. Правда, оформили всего на полставочки. Потому что чиновник звонил довольно редко. Впоследствии председатель хотел заменить Михеича на молодого специалиста Ваську, своего племяша. И даже один раз дал Ваське порычать и потрясти щеками в телефонную трубку. Но ушлый чинуша сразу же распознал подмену и спросил, почему пламенный мотор работает вполсилы и неровно.
Вот и вся история. Ах, нет, не вся. Повариха Люська пыталась устроиться обратно. Приходила в кадры, кукарекала, мычала, квохтала, блеяла. Не взяли. За неактуальностью. Ещё по всему колхозу было объявлено, что слово «непутевый» запрещено к употреблению в общественных местах. Ах, да! И конечно же, утилизировали ту самую канистру. Михеич плакал. Красивая же, щука. Жалко.
Я заснувшая, я медведица,
Не хочу гулять в гололедицу,
Сплю и вижу сон: песню в унисон
Птицы разныя стали разом петь.
Запою и я, как поёт медведь.
Было это очень давно. Так давно, что время это никто уже и не помнит, а записи какие, если кто и вёл, — так те записи давно уж истлели, как и кости самих писавших. Так вот, именно тогда, поздним летом, по дороге, ведущей из Калужской губернии в Москву, шёл молодой крестьянин. Был он ростом мал, худ и измождён трудной дорогой. Одежда на нём была справная, но слегка потрёпанная временем, что говорило о его былой зажиточности. Чёрные кудри, буйно торчащие из-под головного убора, выдавали в нём человека весёлого нрава, а в остром взгляде тёмно-зелёных близко посаженных глаз сквозили быстрый ум и целеустремлённость. Звали юношу Константином.