В коридоре блаженно распластался на полу Звездоподобный: он вяло бормотал, не разлепляя глаз:
— Нет, вот если бы Христос подошёл и сказал: «Талифа куми», — я бы пошёл. Я бы встал и пошёл. А так — не…
Прямо над ним стоял унылый Шелобей, держа прелестную Лиду за плечи.
— Два слова. Умоляю, всего лишь два слова, — говорил он ей.
Закатив глаза, Лида сказала «ла-а-адно», и он повёл её на кухню. Два чувака в проёме переглянулись и пошли за ними: интересно же!
На кухне парочка сидела на одном табурете и жадно целовалась. Ещё трое стояли и обсуждали, какое раньше пиво было вкусное. На плите — флегматично закипала кастрюлька с сосискам.
Планировка квартиры была вся исполнена странностей: к примеру, в эту самую кухню было два хода — из коридора и из комнаты, в которой колонки. Ход в комнату был с безвкусной аркой и без дверей (их когда-то вышибли по пьяни). Роль перегородки исполнял шкаф-стенка, но слышимости это не умаляло: вполне отчётливо звучал Screamin’ Jay Hawkins. Шелобея это до странности мало занимало: он был пьян невозвратимо и, кажется, уже отчаялся на какое-то невиданное дело.
Из заднего кармана джинсов он с неуклюжестью выудил сложенный вчетверо листок (руки отплясывали морзянку), бросил на Лиду убийственный и в то же время как-то умоляющий взгляд (она скрестила руки на груди и вздёрнула носом вопросительно). Зрители шептались и припивали. Двое на табуретке набрасывались друг другу на губы. Screamin’ Jay Hawkins орал. Шелобей стал читать:
— Дорогая моя Лидочка (я знаю, что никакая не «моя», что «дорогая» — атавизм, а «Лидочка» — сопли, и всё же), это положение становится невыносимым. — Шелобей злобно тараторил и совершенно не отвлекался от листа. — Кажется, ты хочешь стушевать всё в ненавязчивую дружбу. Предупреждаю: не получится. По одной довольно тупой причине: я тебя люблю.
Милая моя Лида. Я люблю тебя глупо, грустно и смешно. Наивно, безудержно и по-настоящему. До потери себя, до безобразия. Я хочу орать об этом на всю улицу, — хочу кричать тебе это в правое ухо, в левое ухо, в нос: и чувствую — нельзя… Мне кажется, что я советский писатель на свидании с советской цензурой. Я не знаю, что мне делать. Я чувствую от тебя только сковывающие кости Бореи. Я боюсь, что уже не нужен тебе. Или нужен, но как-нибудь так — навроде брелока…
Чудесная и неземная моя Лида! Не хочешь говорить, что случилось, — хорошо, не говори. Ты как-то обмолвилась, что сама ничего не понимаешь, но согласись — ты знаешь и не понимаешь, а я и не то, и не другое. Меня убивает, что ты держишь вид как ни при чём: будто мы вчера познакомились: будто всё это можно спрятать в какой-то чулан…