Семьсот сорок третья: в неё три двери, но настоящая одна (меня не проведёшь). Аудитория смежная, даже коммунальная (этот корпус — бывшая гостиница). В одной комнате — Стелькин (я, собственно, к нему), в другой — талдычат по-английски, а двери между ними нет. Столы зелёные, гадкие; стулья без спинок и ножек. (Мы с Шелобеем тут как-то пиво пили и «Голову-ластик» вместо пар смотрели.)
Шмыгнув мимо англичан, заглядываю: студенты болтают и залипают в телефоны.
— А Стелькин здесь? — спрашиваю.
— Да, здесь, — отвечает заспанная девица.
Я делаю шаг и оглядываюсь.
— Но его здесь нет.
— Да, нет, — отвечает та же.
Стою. Не знаю.
Студенты за партой болтают:
— …А ответить надо: «Что-то я здесь одноглазых не наблюдаю».
— Ты где этого набрался?
— В школе.
— Чё-то я в неправильной школе, видимо, училась.
— Ты просто училась в школе для аутистов.
Помявшись (сесть ли?) и оглядев студентов, я вспоминаю, что как раз хотел в туалет. На седьмом этаже только женский, а до мужского надо спускаться на шестой… Да всё равно делать нечего.
Ступаю на кафель уборной и слышу — конский храп. Борясь со смутной догадкой, стучу в дверь. Храп даже не думает исчезать. Ещё раз, громче, — стучу. И — для уверенности — прибавляю:
— Аркадий Макарович?
Храп сменили удар, сдавленное «чёрт возьми!» и поспешное:
— Графинин, ты, что ли?
— Я, Аркадий Макарович. Вы там спите?
Он заныл:
— Мой мальчик, я напился в ужасающую срань!..
— Аркадий Макарович, там студенты ждут. Вам надо идти.
— Я не могу, Графинин.
— Почему?
— Какой-то хмырь окаянный стащил мои вещи.
— Вы голый, что ли?
— Ага, блин.
Я осмотрел свои ноги и задумался.
— Что, даже трусов не оставили? — спросил я.
— Трусы трогать не стали, работали профессионалы. — Он вздохнул с присвистом и, кажется, вскарабкался на унитаз.
Я положил пальто на подоконник и принялся расстёгивать ремень — профессору штаны нужней, чем мне.
Под дверцей я передал ему футболку, джинсы и сапоги, а сам запахнулся куртку, похожий на погорелого еврея.
Стелькин, пока одевался, рассказывал из-за двери:
— Да, блин, как всегда. Принёс Единицын коньяк пятилетний — день рождения у него там или ещё какая лабуда. Ну мы распили на кафедре… Графинин! Ну ты и дрищ!.. Да. О чём, бишь, я? А потом с Болванской две бутылки шампанского высадили. Ну, захотелось мне её за грудки пощупать. Вокруг стола бегаем, она ржёт, как свинья резанная. Потом пропёрло меня на блёв: памятуя, что занятия в пятом корпусе, — я героически попёрся сюда. О, мой мальчик! Я наблевал девяносто три бидона, я лишился всех своих внутренностей, я изрыгнул целое мироздание — убрался, и уснул прямо на толчке. По всей видимости, именно тогда какой-то вшивый студиозус, пренебрегая субординацией и банальными правилами этики…