— …И вот этот Селин, этот нищий злыдень и пишет, как Робинзон будто бы преследует Бардамю. Как я уже говорил, двойник часто выполняет функции трикстера. Но тут ещё такая интересная штука есть: как и у Достоевского, вся эта катавасия реалистически мотивирована. Повествователь у Селина парень совершенно ненадёжный, а граница между реальностью и сном снята, ведь Бардамю то и дело плавает в лихорадке — из-за малярии, которую он цепанул в Африке…
Сидя этакой купчихой с чаем (нет-нет — у него кофе с молоком), Стелькин бессовестно домоседствовал. Вытащить его куда-то, где ему не заплатят или не нальют, было мучительно трудно. Зато каждое лето он ездил куда-то в Подмосковье устраивать реставрации: они рядились в латы и картофельные мешки, представляя себе, что они в Средневековье: пошивали дублеты, шоссы, упеланды, шутовские колпаки, гульфики…
— Так. У нас пара во сколько заканчивается? — спросил Стелькин.
— Через пятнадцать минут, — ответила студентка.
— У меня есть, конечно, ещё одна тема… — Он стал копаться в воображаемых листах. — Давайте я вас пораньше отпущу, что ли?
Аудитория согласно проскрипела стульями и зашебуршила сумками. Я неторопливо встал из-за стола и подошёл, подавая Стелькину его куртку.
— Ну признавайся, Графинин, ты мои вещи стибрил, а? — Его глаза весело округлились.
— Нет, они в соседней кабинке лежали.
— Ну-ну. Ты не читал, что идолопоклонничество — смертный грех?
— Читал. — Я почему-то покраснел.
— Ладно. Пошли.
Мы зашли в женский туалет (впадлу спускаться) и обменялись сначала футболками, а потом джинсами. Как раз когда я продевал ногу во вторую штанину, в туалет влетела какая-то девушка: она стала на месте, осмотрела нас внимательно — (мы застыли в растерянности), — прыснула и попятилась: уже скоро она топотала по коридору, громко крича:
— Там Стелькин к мальчику клеился!!
Стелькин продолжал застёгивать ремень:
— Ничего умнее придумать не могла? Ладно бы: «Все сюда! Тут Стелькин оргию устроил!»
Звучало как юмор: я хмыкнул.
Пока спускались по тёмным лестничным пролётам, я рассказывал весь этот днерожденческий вздор. Стелькин внимательно кивал, но ничего не говорил. Выйдя на улицу, мы уткнулись в московскую паузу. Стелькин закурил, а я брякнул:
— Я думаю, а может, вообще перестать с Шелобеем общаться?
Стелькин — держит руку с тонкой сигаретой у лица, как бы бокал. Глаза у него с мешочками — точно богомол пялится.
— Ну и зря, — говорит он.
— Почему?
— Потому что ты без него можешь, а он без тебя нет. — Стелькин примолчал, медленно затянулся и продолжил: — Ну вообще, ты сам никого не слушай. Розанов вон писал: «Любите тех, кто любит вас». Сам разве так делал? Да нихера. Или Толстой, блин, граф: «Надо работать и любить всех», — на следующий день в дневнике: «Не работал и никого не любил». Гони эти мысли, гони! А вообще… А вообще… — Стелькин прищурился весело и изменился в улыбке: — Ты как насчёт пузяку водки раздавить?