— И поэтому ты так любишь Летова?
— Парикмахер, да ты, блин, умнеешь прямо на глазах! Ну да — ты его включаешь, и он как бы рядом сидит. Или если запеть. А чё, давай споём?
Как платил Незнайка за свои вопросы?
Что скрывал последний злой патрон?..
Голос Дёрнова обрушивался в такую наглую тишину, у него настолько не было слуха, всё это было так жалко и неуклюже, — что мне ничего не оставалось, кроме как подпеть:
Это знает моя свобода!
Это знает моя свобода!
Это знает моё поражение,
Это знает моё торжество!
Это знает моё поражение,
Это знает моё торжество!..
Мы допели и рассмеялись, Дёрнов похлопал по столу — пам-пам. Мужичок с чаем даже похлопал и сказал:
— А «КиШа» можете?
— Не, мужик, извиняй, — ответил Дёрнов и обернулся к столу.
Пришла Кассирша-Руки-В-Боки и поворчала: что ж такое, такое место, такая тишина, а вы, такие интеллигентные молодые люди, такие песни гадкие поёте. Я поизвинялся, и она ушла. Дёрнов опять рассмеялся.
Тут сверху мерно и протяжно зазвонили колокола. Мы молча уставились в потолок и слушали их, пока те не перестали.
— Хороший ты парень, Парикмахер, — проговорил Толя. — Я б с тобой картошки вёдер сто накопал. А с Шелобеем… — Он стал считать по пальцам, дурашливо приоткрыв рот. — А с Шелобеем — семь. Хя-хя-хя! — Он в смехе навалился на стол и дружелюбно засмотрел мне прямо в глаза. И тут же необычайно резко прибавил: — А всё-таки гнида ты, Парикмахер.
Во мне всё упало. Лоб похолодел.
— Почему? — спросил я, чуть не дрожа.
— Привык потому что — все тебе исповедуются, а сам мышкой сидишь. Комфорт, батенька! А ты мне самую суть свою скажи. В чём твой бунт?
Я сидел под его издевательским взглядом: хотелось спрятаться в варежку. Но вообще — думал я не очень долго.
— Быть никем, — я проговорил.
— Никем? Уважаю. Хороший бунт. Форма — сама по себе насилие, а быть никаким — это… Да… — Он покатал картонный стаканчик, достал ручку, старательно нарисовал на нём жирную свастику и заулыбался. — А чай-то допитый. Погнали, что ли?
Мы встали из-за столика и собрали мусор.
— Интересные вы молодые люди… А то обычно всё про баб, да про баб… — проговорил мужичок и вписал очередное слово в сканворд.
Вышли на ступеньки, уже свечерело: зажглись робкие фонари, небывшие гости так и не появились, стрелец закурил с тоски. Измайловский Кремль окружал нас и окружал: это место бунтовало против вкуса и логики.
— Слушай, — сказал я Дёрнову, пока мы шли. — А ты ж говорил, что все бунтуют, а потом раз — и как будто не все.
— Эффекты, сам понимаешь. — Он поскользнулся — я поймал его за шкирку. — Ну, можно сказать, что бунтуют все, просто не все об этом знают.