Лида стала напевать под нос. Шелобей продолжал ходить и плеваться. Очередь ползла.
В сарае, где сдавали куртки и обували коньки, было что-то новогоднее (то ли давка, то ли музыка, то ли чудившийся запах мандариновых корок). Шелобей с Лидой уходили — за коньками, за другим размером, сдать вещи — и возвращались. Гостевые носки в полиэтиленовых пакетиках с почётом попрятали по карманам.
Лёд, советская музыка, гвалт. Весёлый скользкий скрип и суета.
В плане катания на коньках мы с Шелобеем были два валенка — и оба из говна; Лидочка же на льду была богиня. Пока она проезжала первый круг, чуть-чуть не визжа от восторга, Шелобей несколько раз упал (вцепившись в меня и утянув тоже). Встать не получалось — руки подгибались, колени ускользали, филигранно проезжающие дети хохотали. Лидочка — подлетела, нас подняла (дружелюбно и свойски) и дальше покатила.
— Очередное унижение, — сказал Шелобей, когда она отъехала.
— Ты чего?
Каток — штука круглая (я об этом совершенно забыл): кружить, кружить, кружить — непонятно только зачем. По сторонам тёрлись павильоны и щёлкали семки, глядя на бестолковый и уклюжий (не считая Шелобея) люд. Синие, розовые, зелёные пятна скользили — это был не лёд, а сладкая вата (ужасно химозная). В центре катка стоял красный самолёт: от мороза он никуда не мог улететь.
Шелобей с Лидой сделали круг, потом ещё круг, кое-как ещё один, с Божьей милостью, ещё один… Шелобей остановился умирать от одышки.
— Самое тупорылое занятие на свете! — сказал он, достаточно побледнелый, чтобы в компании мимов сойти за своего (как раз бабла поднять).
Из-за поворота валькирией вылетела Лида («Звенит январская вьюга!..») — и подхватила нас под локти:
— Расфыркались тут! Давайте вместе — левой-правой, левой-правой!
Кажется, у кого-то были проблемы с «лево» и «право». Вместо скольжения — выходило барахтание («…А пото-о-ом не найду-у-ут — никогда-а-а!»).
— Да ноги полусогнутые — и по одной, по одной.
У меня даже стало получаться, а Шелобея заносило вбок. Лида как-то умудрилась подхватить на ходу упаковку платочков (заманчиво лежавшую на льду) и вручить её мне (просто я был справа) — мы впилились в забор, и упали в хохоте (Шелобей, впрочем, хранил угрюмость).
Зашли выпить глинтвейна (по ворсу, на коньках — всё подгибается). Лида сняла шапку:
— А вчера я к психотерапевту ходила, у неё цветы стоят загнивают. Я спросила: что это у вас за цветы? А она мне — Женское счастье.
Глинтвейн оказался дорогой и невкусный (да и, кажется, безалкогольный). Шелобеевы движения — как-то неловко-громоздки (садясь, он проломил дешёвый икеевский стул, но продолжал сидеть как ни в чём не бывало). Лида (пуховик-капусту она расстегнула — на волю бросился шарф) прихлёбывала, глядя в окошко.