Его удивляло, как это соседи управляются с огородом, имея кроме всего прочего ещё и корову, и несколько свиней, и кур, и гусей, и прочую живность, которая визжала, хрюкала, мычала, гоготала и кудахтала, требуя есть, есть, есть и есть, но кроме еды, нужно было ещё и убирать продукты их жизнедеятельности. Василию Петровичу, непривычному к сельскохозяйственному труду, и огорода хватало с головой. Когда же он добирался, наконец, до компьютера и пытался взяться за роман, то засыпал прямо за клавиатурой, так и не написав ни строки.
Василия Петровича одолевало отчаяние, он не раз пожалел о том безрассудном поступке, когда продал квартиру в городе и купил этот проклятый дом, хотелось бросить всё и бежать обратно в город, но бежать было некуда, все пути к отступлению были отрезаны, мосты сожжены, и оставалось только одно: несмотря ни на что дописать роман. Постепенно втянувшись в непривычную для него работу, он начал всё-таки находить время и для романа, медленно, понемногу, работа продвигалась. Днём, обливаясь потом, Василий Петрович просапывал, поливал, рыхлил землю, подвязывал кусты помидор, а вечером, когда все работы были закончены, там, в тиши его небольшой комнатушки, снова шумел ветер в парусах кораблей, рыцари осаждали крепость, и толпа на площади перед дворцом Понтия Пилата яростно кричала: «Распни его, распни!».
С соседями Василий Петрович не общался, лишь иногда Коля заходил в гости поболтать о жизни и выпить соточку. Местные считали его чужаком, а чужаков в поселке не любили. Здесь все знали друг друга, начиная от прапрадедов и заканчивая внуками и правнуками, все здесь были свои, были, конечно, и такие, которые из поселка уезжали, но таких, которые бы приезжали, не было. Исключения, конечно, были — учителя и врачи, приехавшие в незапамятные времена по назначению, но они давно уже сжились с местными, стали своими. На Василия Петровича смотрели косо, с ним здоровались, но в разговор не вступали, да он и сам не слишком горел желанием знакомиться с местными людьми. Жил он, как Робинзон Крузо на необитаемом острове, и вместо Пятницы у него был кот.
Иногда Василию Петровичу удавалось выбраться в город, он часами бродил по знакомым улицам, общался с друзьями, знакомыми, но со временем общение это становилось всё более и более редким, он впадал в депрессию и не хотел видеть никого. А когда возвращался в поселок, безысходная тоска охватывала его, Василия Петровича раздражало все: и эта унылая степь, и узкие улочки поселка, утопающие в грязи и пыли, и привычка местных покупателей подолгу болтать с продавщицей, обсуждая последние поселковые новости, и сам местный говор, тяжёлый, низкий, словно исходящий из медной трубы. Василий Петрович запирался дома, подолгу лежал на диване, не имея желания пошевелиться, он никак не мог сделать усилие, чтобы подняться, пойти поужинать, хотя и ощущал желание есть, но встать, пройти на кухню, разогреть еду было для него чем-то, требующим неимоверных усилий воли, и он продолжал лежать, наблюдая как медленно угасает день, как сумерки наполняют комнату, и неясные, смутные тени бродят по потолку. Иногда его выводил из этого состояния кот, настойчиво требуя кормёжки, и тогда он вставал, насыпал коту в миску еду и снова ложился. И чем чаще он ездил в город, чем больше времени проводил там, тем на более длительный период затягивалась депрессия.