В одной из кучек гуртились вокруг Долякова братья Дурандины — Аристарх и Василий, Олёха Батыгин, Кутырин Дмитрий, Выкуров и Иван Фурначев. Доляков, позабыв, как дома еще, накануне собрания, пообещал супруге, что сегодня вернется вовремя — и ни-ни, ни в одном глазу, подбивал мастеров отметиться, а вернее, отметить память старейшины мастеров Буканова и Ивана Лубкова, а заодно помянуть добрым словом и брата его родного Кузьму.
Все давно уже было закрыто. Решили направить гонца к продавщице Соломиной Катьке, что постоянно держала дома необходимый запас. Приглашали Золотякова с Плетюхиным, но первый, сославшись на то, что ему еще топать в распутицу до своей деревни, уклонился от приглашения, а Плетюхин, невнятно пробормотав про какое-то неотложное дело, тоже поспешно откланялся.
Отмечаться пошли к Олёхе Батыгину. Жил Алексей в Слободе, возле речки, в просторном сосновом доме только вдвоем с супругой, и отличалась его Ондреевна гостеприимством, редким даже для таличан. К ним всегда направляли гостей на постой самых почетных, из-за границы и из обеих столиц. Заласкает, бывало, Ондреевна гостя такими огурчиками и соленой капустой, графинчиками с домашней настойкой, такой пуховой постелью, что дом их покажется раем. Просыпаешься утром — в горнице пахнет горячими пирогами; возле кровати на блюдце — коробочка с папиросами, графин с ключевой водицей и сахар. Все приготовлено с вечера, чтобы утром, проснувшись, гость мог сполоснуть нутро сахарною водицей после вчерашнего и, не вылезая из-под одеяла, нежась в мягкой постели еще, закурить…
— Мы с Ондреевной любим порядок, чтобы все было чисто, как у людей… Это уж да. Да-а!.. — говаривал гостю хозяин.
Приятно было услышать, лежа в постели, его приветливый голос: «Ну-с, позвольте проздравить вас с добрым утром! Как вам почивалось-спалось на новом-то месте у нас?»
Был Алексей Батыгин высок, статен и моложав, подтянут и аккуратен, с коротко, по-французски подстриженными усами. В артели его называли хранителем древнего стиля, строгановского мелочного письма. Вступил он в артель чуть позже других, но первые же его работы оказались настолько удачны, что одна из них была принята Третьяковскою галереей.
«Больше всего на свете люблю я три вещи: песню, охоту и дело свое», — говаривал он. «Ну, а меня?» — полуревниво, будто бы в шутку, спрашивала Ондреевна. «Ты у меня на особом счету!» Охотник он был заядлый. Он да еще Иван Фурначев. Никто не знал лучше их места, где водилась дичь. Но, на отличку от Фурначева, тоже жившего в Слободе и содержавшего весь приклад свой охотничий в беспорядке, у Батыгина он был ухожен — вовремя вычищен, смазан, уложен и зачехлен.