Было по-настоящему жалко Хамушкина, этого славного паренька, такого простого, открытого, доброго…
В полдень они провожали Славку, заверив, что будут ждать его здесь через год, если, конечно, самим повезет (ведь впереди еще сколько экзаменов!). Шли с ним до края села. Долго смотрели вслед, как, все уменьшаясь, растворялась в пространстве маленькая фигурка с этюдником, с фибровым чемоданом в руках.
На другой день на письменном русском уговорились: Сашка поможет Кольке с диктантом, а тот ему — в математике. Заняли самую заднюю парту, подальше от глаз, уселись и ждали начала.
Преподаватель уже закончил раздачу тетрадных листков в косую линейку с лиловым штампом училища на углу, каждому сверху велел написать фамилию, как в дверях появилась техничка в халате, со щеткой в руках:
— Который здеся Зарубин?
Сашка вскочил.
— Тебя в канцелярию вызывают!
— А зачем?! — спросил он в испуге.
— Это уж тама скажут.
Переглянувшись растерянно с Колькой (как же теперь их уговор?!), Сашка уставился на преподавателя, прося разрешения выйти.
Выбрался, зацепившись неловко карманом за угол парты. С холодеющим сердцем поднялся наверх и долго стоял, переводя дыхание, не решаясь взяться за скобку, потянуть на себя тяжелую дверь.
Неужели напутали в списках?!
Красивая секретарша что-то писала и обернулась к нему не сразу. Закончив писать, аккуратно, неторопливо промокнула написанное и только тогда подняла на него фарфоровые голубые глаза:
— Это вы Зарубин?
— Ага, — в волнении выдохнул он.
Тонко тянуло духами, старыми книгами (канцелярия служила еще и библиотекой), запахом женского тела, чуть разомлевшего в духоте. Покопавшись в бумагах, она объявила, что решением экзаменационной комиссии он, Александр Зарубин, как отлично закончивший семилетку, от дальнейших экзаменов освобождается и зачисляется на первый курс.
— Поздравляю, товарищ студент!
Встала и мягкой душистой своей ладошкой пожала Сашкины пальцы, оглядывая его со странной полуулыбкой, подрагивая ноздрями, будто определяя степень мужской его зрелости.
Вышел со сладко кружившейся головой. Постоял возле лестницы, не понимая, не ведая, что теперь делать. Выбрел на улицу. Захотелось уединиться и пережить свое счастье без всяких свидетелей, одному.
На зеленом холме перед ним, закрывая полнеба, высился белокаменный пятиглавый храм с гордо вознесшейся к облакам стройною колокольней. Из узких окошек шатра колокольни сыпались весело галочьи плачи. Над храмом, купаясь в синем бездонном небе, с веселыми визгами резали воздух стрижи.
В счастливом изнеможении он повалился на лужавину возле тенистой церковной ограды, на мураву, сверху нагретую солнцем, а снизу прохладную. Лежал, опрокинувшись навзничь, отрешенно уставясь в бездонную синеву, на неподвижные белые облака, чувствуя в теле счастливую невесомость. Стоит, казалось, взмахнуть руками, как с ним случалось порою во сне, — и оторвешься, и воспаришь над землей с немеющим от восторга сердцем…