Плетюхин, с открытым ртом, густо храпел во сне, втягивая ноздрями воздух и выпуская его из себя с такой сокрушительной силой, что одетые пеплом угли в дотлевавшем костре вновь занимались млеющим жаром, а легкий летучий пепел вздымался столбом.
Но вот его храп стал тише, перейдя в голубиное воркование, и Ухваткин почувствовал, как за ним наблюдает внимательный глаз. Тотчас же обернулся, чтобы поймать этот взгляд, но глаз уже был прикрыт, а Плетюхин храпел пуще прежнего.
Вот откуда она, тревога! Да и вчера ведь он замечал, как Плетюхин посматривал на него подозрительно… Неужели он знает?..
И вдруг убеждение, что тот знает все, охватило его с непонятной, непререкаемой властностью. Он пытался его отогнать, урезонить себя: ну откуда же он мог знать?! — но оно укреплялось в нем все сильнее. Плетюхин ведь был в артели первым ее председателем и теперь вот никак не может простить, что именно он, молодой, занял вдруг его место.
Сделалось как-то не по себе, заныла душа. Он пристально стал наблюдать за Плетюхиным, не сводя своих глаз с его переносицы, надеясь перехватить его взгляд.
Меж крутыми бровями Плетюхина умостился комар и, погрузив свое тонкое жало в плоть своей жертвы, самозабвенно высасывал солоноватую кровь. Он сидел уж давно, насосался, огруз налитым кровью задом, но все никак не мог оторваться, пользуясь безнаказанностью. Плетюхин спал беспробудно, иначе давно бы почувствовал и согнал комара, но и это не сняло сомнений. Напротив, стало казаться, что знает об этом не только один лишь Плетюхин, а знают все в мастерских и даже в селе. Знают, что именно он, Ухваткин, предал Кузьму Лубкова, лишил его безупречного имени и обрек неизвестно на что…
Так, с болевшей и изнывавшей душой, и промучился он до утра, до восхода.