Всекохудожник, сказал Ухваткин, предлагает им, их артели, срочно готовиться к выставке с целью показа всех творческих сил мастеров. Вот если покажете, мол, советской общественности, на что вы способны, тогда и посмотрим…
— Что они там, рехнулись? Будто артель только вчера появилась! Да разве мы этого всему миру не показали?! — возмутился Плетюхин.
— На прошлое наше им наплевать, а вот покажите, мол, что вы сейчас сможете сделать.
— Очень уж нас эти выставки бьют, — заворчал недовольно Плетюхин. — Давно ли они нас призывали вот так же: работайте на Нью-Йоркскую, гоните ваши работы быстрей!.. Ночами не спали, старались, а вещи наши не приняли. Как бы и эта новая выставка боком не вышла…
— Сказали, что если, мол, выставка ваша будет иметь успех, у вас появится перспектива.
— А если не будет?
Ухваткин смолчал. Потом неохотно проговорил:
— Тогда еще станет хуже. Сказали, что все будет зависеть от нас самих.
— А как… в каком стиле велят нам писать?
— В стиле, сказали, особенно прижимать не будем, стиль ваш менять, мол, в корне не собираемся, но надо внести в него новое… новые темы. Электростанций побольше, строек, техники всякой, машин. Ну — и разнообразие в экспонатах, в материале, чтоб и на папье-маше, на холсте, на бумаге, фарфоре, на тканях…
— А деньги на это дают?
— Пообещали немного. Своим, станковистам, на одного столько в год они тратят, а нам — на артель, на сто мастеров.
— Нда-а, брат, дела…
Костер дотлевал. Плетюхин взволок на угли расколотый пень, набросал на него свежего лапника — от комаров. Дым повалил плотный, белый, густой, хоть шапкой его загребай, и на вкус кисловатый.
Золотяков уже спал, свернувшись возле костра калачиком, закутав полой пиджака остренький лисий нос. Было пора ложиться и им.
Плетюхин долго пыхтел, ворочался, поудобней умащивая подле огня свое необъятное тело. Ухваткин какое-то время дремал, слушал занудливый звон комаров и не заметил, как провалился в сон, словно в глубокую темную яму.
Проснулся внезапно, рывком, от какого-то смутного беспокойства, ощущения близкой опасности, но все кругом было тихо. Сонно, недвижно темнела вода, над которой висел беловатый ночной туманец, спали деревья и травы. Мутной санкирью над лесом желтело небо. Стояла та июньская полутьма, когда не поймешь, то ли уже начинает светать, то ли еще все темнеет. Ночь поглотила все звуки, одни лишь невидимые комары ныли тонко, просительно-жалобно.
Тревога родилась во сне. Что-то снилось ему неприятное, даже тревожное, но что это было, припомнить так и не смог, оставалось лишь смутное ощущение опасности.