«Туп-топ… Туп-топ…»
Да, стук спаренный, это точно. Будто о землю гукали глухо две пары спутанных ног.
Видимо, начинало светать, — можно было уже различить горизонт, немую, чуть брезжившую черту, отделявшую землю от неба. Вскоре на засветлевшем невнятно небе стали обозначаться памятники, кресты, очертания деревьев. Звук теперь слышался явственно, и он напрягался увидеть, что же производило его.
Это ему удалось не сразу. Лишь какое-то время спустя среди неподвижных, немо стоявших крестов обозначилось нечто живое, напоминавшее длинные уши. Уши росли, приближались. Он до боли вытягивал шею, силясь определить, с кем же ему доведется столкнуться, а уши двигались, шевелились и вырастали все больше — казалось, они росли из земли…
Вот уже появилось нечто, напоминавшее лошадиную морду. За мордой выросла шея, потом обозначилась грудь, пара спутанных ног… Брякнула в тишине уздечка, и кто-то, неразличимый во тьме, призывно-ласково посвистав, уронил стариковским баском: «Машка!.. Машка!..»
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
Вскоре Зарубин делился махоркой с конюхом при колхозной конюшне. Оказалось, тот выпустил погулять, стреножив, больную старую лошадь, а она ускакала на кладбище.
Остаток ночи они провели вдвоем. Возвращался, когда уже развиднелось. В общежитие шел, ощущая себя героем, заранее предвкушая картину, как все при его появлении вскочат и загалдят, изумляясь, выспрашивая подробности. Он же среди восхищенных взглядов и восклицаний молча прошествует к собственной койке, неторопливо разденется, ляжет, блаженно вытянет ноги, переживая момент…
По деревянной скрипучей лестнице поднимался с сильно заколотившимся сердцем: вот-вот наступит час его торжества! Но тишина настораживала.
Он все решительно понял, как только открыл потихоньку дверь в комнату, по-рассветному еще серую, полную храпов и запахов сна.
Все девятнадцать спали беспамятно, безмятежно, как могут спать только дети. На стенке висел репродуктор, черный, немой. На столе, как всегда, закоптелая лампа, ведро с водою. Никто при его появлении даже не шевельнулся. Один лишь Володька Азарин, что спал ближе к двери, почувствовав струйку холодного воздуха, не просыпаясь, потянул одеяло на голову, оголив еще больше худые, как у подростка, и безволосые ноги.
Стало обидно. И жалко себя. Вытерпеть столько — и все понапрасну! Оказалось, что этот твой героизм никому тут не нужен.
Распалили друг друга дурацким спором, вынудили пойти на такое (он теперь был уверен, что пойти его вынудили), сами бессовестно дрыхнут, а он даже глаз не сомкнул всю эту ночь…