— Это ваша работа? — спросил Досекин.
Золотяков сразу весь рассиялся и с ходу принялся рассказывать, как вызревал в нем замысел, как собирал он материал, какую литературу читал.
— Есть у нас мастера, которые пишут как бы несуществующее — сказки, былины и прочее, так говоря, воображаемое. Я же работы свои стараюсь увязывать с жизнью, с текущим моментом…
За соседними столиками, занимая всю их ширину, восседали двое маститых. Толщина и осанистость их вызывали невольное уважение. Лубков представил их гостю. Могучий, высокий ростом был Фурначев, а тот, что пониже, — Плетюхин.
— Желаем здравствовать! — уставив на гостя картечины темных глаз, мазутным фельдфебельским голосом загудел Фурначев, целиком забирая досекинскую ладонь в свою, напоминавшую совковую лопату. — В наши, стал быть, палестины пожаловали? Очень вам рады!..
Он весь был огромен. Огромен и неуклюж. Развалистостью и косыми ступнями напоминал он медведя, а отвисавшим треугольным животом, вальяжностью, глыбистым носом над казачьими — пикой — усами и съеденным подбородком, сразу переходившим в могучую шею, рождественского гуся. Глядя на руки его, казалось невероятным, как может удерживать он такими лопатами деликатную беличью кисточку и на диво тонко выписывать золотом спелую рожь — колосок к колоску, зернышко к зернышку…
Громаднолицый Плетюхин, сосед его по столу, фигурой и бритой большой головой напоминавший кувшин, был значительно ниже ростом, зато еще шире и неохватнее. Подбородок его начинался прямо от груди, а медвежий крутой загривок в короткой седой щетине напоминал подушку, утыканную иголками.
Несмотря на открытые окна, в мастерской было жарко. Плетюхин отдыхивался усиленно, как паровоз на короткой стоянке, весь обливаясь горячим потом, огребая его с крутого загривка скомканным носовым платком. На лоснящемся потном лице смоляно чернели крутые усы с чуть подкрученными концами, из-под сросшихся над переносицей черных густых бровей остро сверкали медвежьи умные глазки. (Как потом Досекин узнал, мастера его звали «Пашо́й», а еще — «Адмиралом». «Одна походочка чего стоит! — острил по этому поводу Павел Блаженов. — Будто бы только что с постамента сошел…»)
Плетюхин был первым из таличан, кому удалось разгадать секрет лукутинских лаков[9], наладить их производство сперва у себя на дому, а затем в мастерских.
Последним Лубков познакомил Досекина с мастером, напоминавшим своими большими ушами на сморщенном высохшем личике летучую мышь. Работал тот на отшибе. Сидел молчаливо, угрюмо, в темных глазах его стыла извечная скорбь.