На улицы высыпало почти все село. Бабы лузгали семечки на завалинах и вели разговоры; парни — те табунились возле гармони, ватагами шли за нею, горланя пьяные песни или под «матушку» оглашая село припевками:
Богородица свята-а-я
Самого-ноч-ку гна-ла-а,
Николаю-чудотворцу
Полбутылки на-ли-ла-а…
Приплясывали под частушки:
Д’моя милка — семь пудов,
Испугала верблюдов.
Испугались верблюды,
Разбежались кто куды…
А за селом, на курившихся первым весенним парком проталинах, парни, мальчишки и девки катали крашеные и золоченые пасхальные яйца; шли за подснежниками в елошник; бегали босиком по пробивавшейся первой зеленой травке; в свободных от сена сараях устраивали качели.
Отдельно гуляла по Невскому (так звали в шутку верхнюю улицу) чистая публика, «первый класс» — сынки и дочки богатых хозяев.
Но вот пролетала быстро неделя невиданных кутежей и обжорства, вновь наступали будни, тяжелые, скучные. Во вторник, после пьяной Фоминой недели, бабы с плачем и воем, таща за собою детишек, как на войну, вновь провожали своих мастеров. Провожали до росстани, до кривой сосны на дороге в город, чтобы встретить их снова только лишь через год…
Знал Андрей, что встретит село не таким, и все-таки был поражен переменами.
Триста лет занималось село иконописным делом. Триста лет, поколение за поколением, было оно для России главным поставщиком дорогой иконы. Но грянула революция, и, по выражению одного из местных талицких мастеров, все попы оказались за бортом революционного корабля, а ихний цех — у разбитого корыта.
Мастерские были закрыты. Иконные лавки — тоже. Не слали теперь заказов ни церкви, ни скиты, ни монастыри. Икона стала ненужной. Сотни иконописцев остались без дела, а стало быть, и без заработка. Многих из них революция и война разбросали по фабрикам, по заводам, по разным конторам. Жить в селе стало голодно, и хоть долбилом, хоть кадилом, а пропитание себе надобно было добыть. Кой-кто подался в губернии более хлебородные, а остававшиеся питались льняным и подсолнечным жмыхом, ракушей[16], мололи сушеные овощи, в хлеб добавляли кору, лебеду…
Год спустя после революции остававшиеся в селе мастера попытались объединиться в артель. Назвали ее Первой талицкой художественно-декоративной артелью. Вступила в нее и часть бывших хозяев, которых Советская власть окулачила. Стали писать и иконы и декорации, реставрировали несколько церквушек, но на икону не было спроса, начались разногласия, не заладилось дело, и артель развалилась. Кто взялся лапти плести или плотничать, кто подался в пожарники, а один бывший платьичник, Мохов, тот сперва в пастухи, а потом в милиционеры ушел, на ремень повесив, по выражению местного стихоплета и пьяницы Гришки Халды, вместо дудки револьверт. Сам же Гришка на пару с Митюхой Кутыриным бродили по деревням и за картошку, за хлеб рисовали баб, мужиков и девок, причем Халда нередко влюблялся в своих натурщиц, особенно если натура была молодая, и под готовым портретом оставлял еще и собственного сочинения стихи: