«Богомаз» была мне кличка, —
Это всем ведь не секрет.
Ваше миленькое личико
Перевел я на портрет…
Или:
Ваш портрет писан с любовью —
Облик в нем красы немой.
Он весь дышит нежной кровью,
Доброй лаской, неземной.
Нету в нем красы фиктивной.
Здесь лишь русский милый тип
Русской барышни активной,
Красоты родной антик
[17].
Многие, вспомнив свое крестьянство, получили от новой власти наделы и вновь взялись за соху. Обзавелись лошаденками и наделами братья Плетюхины, братья Лубковы — Иван и Кузьма, Олёха Батыгин, Митюха Кутырин, Ильюха Золотяков. Даже славнейший из бывших сарафановских мастеров Буканов Иван, много лет до этого преподававший иконописное дело в Комитетской школе, вынужден был на хозяйство осесть — лошаденку завел, стал возделывать землю да возить иногда разную кладь.
Давно ль мастера щеголяли по праздникам в городской одёже — тростки, манжеты, шляпы, — а теперь перестали даже и бороды брить, обмужичились.
Ихние жены при прежней-то власти дома сидели и только варенье варили да семечки щелкали. А как революция прикатила, стали они своих муженьков прямо поедом есть, измываться над ними, что остались при пиковом интересе.
Кое-кто возмечтал о возврате минувших времен. Бронзовый бюст императора Александра Второго освободителя, что возвышался на площади возле храма, несколько раз волисполкомцы топили в пруду, но кто-то упорно извлекал его оттуда по ночам, очищал от грязи и тины и вновь устанавливал на пьедестале. Сын покойного Александра Трифоныча, молодой Коровенков, прозванный Лобудой, у которого новая власть отняла двухэтажную мастерскую с конюшней, оставив ему всего одного рысака да новенький тарантас, запил вусмерть с обиды и в пьяном раже, выкатывая кровяные белки, хрипел, понося на чем свет стоит нынешние порядки. Сын другого иконного короля, Сарафанова, Михаил, которого еще так недавно боялись пуще господа бога, бродил теперь по селу неприкаянно, сгорбясь и весь почернев, и все что-то шептал себе под нос, пуская пузыристую слюну в отросшую грязную бороду, вроде как тронулся. В мастерской его, отданной под нардом, парни и девки по вечерам устраивали танцульки, любительские спектакли, а в каменных двухэтажных палатах, где прежде сверкали хрустальные люстры, висели картины, редчайшие золотые иконы, лежали ковры, по которым бегали шустро молоденькие горничные из местных, которых хозяин, брюхатя, часто менял, сначала разместился волсовет, а потом передали их под начальную школу, и бывшие апартаменты оглашались теперь по утрам пронзительным криком и гомоном школьников.