Они, четверо талицких мастеров, — сам он, Лубков, а с ним Лазунов, Доляков и Митюха Кутырин — посетили его, этого человека, приехав к нему в столицу, лет семь или восемь назад и до сих пор бережно сохраняли память об этой с ним встрече.
* * *
Было за полдень, когда они вчетвером остановились на углу Малой Никитской и Спиридоньевского переулка, возле особняка причудливых форм; разглядывая массивные каменные опоры парадного входа, поддерживающие огромный балкон, фриз с цветными изображениями вьющихся непонятных растений и окна разной величины и формы, в беспорядке разбросанные по фасаду. Решетка ограды, перила балкона, оконные переплеты напоминали то ли стебли нездешних растений, то ли стилизованные изображения волн.
— Здесь! — сказал Лазунов.
Почетный член их артели, свояк Долякова, человек осведомленный и знающий, он жил в Москве и в годы нэпа имел свою мастерскую. Лазунов рассказал мастерам, что особняк этот выстроен был по проекту знаменитого архитектора Федора Шехтеля для миллионера Рябушинского в модном в то время стиле «венский модерн», а человек, который их пригласил, поселился в нем в прошлом году, вернувшись из Италии, из Сорренто.
Мастера оробели: входить — не входить? Ведь не шутка! Того, к кому они шли, читала и знала не только наша страна, но весь мир. Они тоже читали, любили его. Кутырин писал его Данко; писали и «Буревестника», «Песню о Соколе», сцены из пьесы «На дне», из романа «Мать». Знали, что он интересуется их искусством, сам пригласил их к себе, что есть у него несколько ихних работ, что сейчас он их ждет… Знали — и все же боялись. Его приходилось видеть до этого только на фотографиях, где он казался сердитым и старым. «Еще проберет нас за нашу работу!» — думалось самому молодому, Кутырину.
Первым осилил ступени парадного Лазунов. Потянул на себя медный начищенный обруч массивной двери, служивший вместо скобы, и они оказались в прихожей, на каменном мозаичном полу. Слева при входе, в стеклянном шкафу, висел светлый плащ, расшитая тюбетейка, фуражка; под ними стояли, сникнув пустыми легкими голенищами, хромовые сапоги…
Было в прихожей пусто, никто их не встретил. Прямо по ходу, в стене, открывалась еще одна комната, а вернее, прихожая, совершенно такая же, как и эта. Доляков, в больших своих сапогах, в пиджаке, не снимая новой суконной фуражки, сидевшей на маленькой досиза выбритой голове колесом, заметив в той комнате человека, смотревшего пристально на него, направился прямо к нему. Тот тоже пошел навстречу, пока не столкнулись оба, упершись лбами в отполированное стекло…